Таких интересных и веселых людей мать, конечно, не нашла бы в провинции. Даже будь они там, она прошла бы мимо них, не испытывая к ним никакого влечение. Здесь же она чувствовала себя, как рыба в воде, это были первые годы ее пребывания в городе, школьные годы Эриха, годы, когда Карл делал карьеру на фабрике. Мать нравилась всем своей сдержанностью, священник по секрету от нее поручил своим приближенным позаботиться о ней, как о вдове из старой хорошей провинциальной семьи, некогда состоятельной, ныне доведенной до нищеты спекулянтами, которые после смерти мужа буквально последнее вырвали из рук этой женщины. Между прочим, у нее трое детей. В некотором роде — современная Гекуба. Ею занялись, стали водить сначала в церковные концерты, из сочувствия к ее горю, затем решились развлечь ее симфонической музыкой. Она была счастлива, кто-то оказывал ей внимание. Еще так недавно она бегала, загнанная, по улицам, а теперь находились люди, которые думали о ней. — Ах, — вздыхала она про себя, — неужели меня — этакий старый камень — можно оживить? Но друзья с неослабевающей настойчивостью пробуждали к жизни эту замученную женщину, их усилия не могли не увенчаться успехом, она сама так этого хотела! И это удалось! С жадностью наследника, которого долго не вводили в права владения, она набросилась на радости жизни. Она не была злопамятна, еще не поздно было, жизнь была еще впереди.
Когда мертвые просыпаются, это приводит обычно к трагедиям, но иногда к фарсу. У матери мало-помалу стали открываться всякие таланты, о существовании которых она и не подозревала в минувшие десятилетия своего невеселого прошлого. Оказалось, что она умеет рисовать, умеет придумать затейливый маскарадный костюм. На именинах жены священника, куда она пришла поздно, уложив сначала Эриха спать, обнаружилось, что она очень мило, хотя и по-старомодному, танцует. Только вообразить: Гекуба, мать, еще год назад застывшая под своим траурным крепом, — танцует! Ее стали уговаривать брать уроки танцев, дамы и мужчины наперебой предлагали ей свои услуги. И мать, счастливая этим открытием, чуть не зацеловала наутро маленького Эриха, купила ему новую школьную фуражку, а себе, скрывая это от Карла, — бальные туфли, и отдала перешить свое старое, но еще хорошее светлое платье, на модное, городское.
До чего приятны были эти встречи с портнихой, к которой ее привела в начале лета знакомая актриса. О, эти разговоры, приподымающие завесу над жизнью большого города. Отчего она не родилась здесь? Кто знает, кем бы она стала. Теперь же ей вот-вот стукнет сорок.
— Но, — просвещала ее портниха, — молодость можно восстановить уходом за собой; она порекомендует своей заказчице парикмахера, который покажет и посоветует, как и что надо делать; просто невероятно, чтобы женщина с такими данными запустила себя, как простая крестьянка. (А кто же я, как не крестьянка?)
— В городе не существует старости, — проповедывала портниха, — пусть мадам сходит здесь неподалеку в театр и посмотрит, каким огромным успехом пользуется шестидесятилетняя актриса.
Приятельница повела мать в этот театр на классическую пьесу, где упомянутая шестидесятилетняя актриса играла юношу, вызывая общий восторг. Матери было противно, что такое существо обнажается публично. Но шестидесятилетняя старуха все-таки вызвала в ней зависть. На блестящем осеннем празднестве, устроенном банкиром на своей вилле, в том самом предместье, где Карл и Пауль сидели однажды в кафе близ затейливого вокзала, она отважилась появиться «обработанная» по всем правилам и даже решилась танцовать с банкиром и другими господами. Священник, который тоже был на этом празднестве, выхватил сигару изо рта, когда актриса, избранная им в качестве исполнительницы его идеи, подошла к нему и, гордая своим достижением, подвела даму, обращавшую на себя всеобщее внимание. Это была мать, Гекуба; это она однажды пришла к нему, согбенная горем, с письмом его коллеги. Смотри, пожалуйста, какие метаморфозы бывают иногда с людьми. Он невольно назвал ее «сударыня» и поцеловал ей руку. Обычно он ограничивался лишь «теплым» рукопожатием. Дома же, разговаривая с ней об этой встрече, священник высоко поднял брови, и матери стало ясно, что она зашла слишком далеко.
Карл наблюдал ее. В незапертом шкафу появились новые светлые платья, иногда оттуда веяло духами. Теперь часто случалось, что она и запирала шкаф. И вот как-то, — это было на втором году его ученичества на фабрике, — тихим зимним вечером (в виде исключения квартиранты за стеной не галдели) Карл сидел за столом против матери, и мать настойчиво допытывалась, что его теперь занимает (это ей нужно было для священника, для которого она оставалась прежде всего матерью). Карл не отводил от нее глаз. Опершись подбородком на левую полную и оголенную руку, она говорила с ним спокойно и тепло, без всякой задней мысли; в ее пышных, красивых каштановых волосах, лежавших ровными волнами на массивной голове, седина только начала пробиваться, сильное, одухотворенное и выразительное лицо, без излишнем полноты, было нежно-розовым, широкий рот явно утратил свою всегдашнюю суровость. Как она изменилась, как хорошо, молодо она выглядела! Только для того, чтобы смотреть на нее, он рассказал ей все, что она хотела. На второй вечер повторилась та же сцена, и ему стало ясно; ей хорошо, она бывает среди людей, интересных людей, живет среди них, а я? И для этого все произошло? Она поняла жесткую складку его сомкнутых губ, подсела к нему и спросила, не заключит ли он, наконец, с ней мир. Он просто ответил ей: