Пел скрытый за кустами хор, они стояли у могилы.
Теперь Карл был безраздельным владельцем фабрики. На какую высокую ступень она, мать, вознесла его, хорошо жилось и Эриху — славному мальчику. Какие только препятствия ни пришлось ей преодолевать, как горько было стучаться в дверь к брату. Теперь он лежит в гробу, а ее дети стоят рядом с ней. (Если мне суждено умереть, не отступись от меня!) Из могилы веяло холодом; она взяла с лопаты горсть земли и бросила вниз, земля со стуком ударилась о крышку гроба. Эрих подскочил, чтобы поддержать мать. Скорей, скорей уйти отсюда, мне предстоит еще много, очень много дела, я еще долго хочу радоваться, глядя на моих детей.
После смерти дяди, Карлу пришлось выдержать тяжелое испытание. Вдова повела с ним переговоры. Она предполагала несколько месяцев попутешествовать со специально приглашенной компаньонкой, а затем поселиться в провинции, где жил ее брат. От Карла она требовала выплаты ее доли в предприятии. Это выражалось в огромной сумме, большую часть которой надо было уплатить единовременно, а затем в несколько сроков погасить остаток. Карл мог бы отклонить это требование. В условиях нескончаемого кризиса, как ни считал и ни высчитывал Карл совместно со своим доверенным, вести дальше фабрику одному было рискованным делом, — платежи, правда, можно было бы, вероятно, облегчить всякими ссылками на кризис. От Карла зависело, согласиться или не согласиться на требование тетки. Скажи он — нет, он бы ничего не потерял, риск лег бы в равной степени и на плечи тетки. Но тогда либо она сама имела бы право голоса в управлении фабрикой, либо посадила бы туда своего представителя. Об этом Карл не мог подумать без ярости: с ним рядом будет сидеть чужой человек, субъект этот получит право контролировать его решения, да еще в такое время, да еще кто-нибудь из теткиной родни!
Изложив матери и Эриху положение вещей, он услышал то, чего ждал: никого к себе на фабрику не пускать, спокойно взять на себя одного все. Оба верили в него безгранично. Мать была счастлива — это был ее триумф.
— День, когда ты подпишешь соглашение с тетей и получишь фабрику в полную собственность, будет твоим вторым днем рождения, Карл.
Он, однако, долго колебался, снова и снова просматривал приходо-расходные книги, банк пока не чинил никаких препятствий, но кто во времена кризиса мог быть уверен в хорошем исходе? Это был ответственнейший шаг. С кем бы посоветоваться? Неожиданно он подумал о Юлии, разумеется, не в этой связи, ибо такими сухими материями Юлию не принято было обременять. Театр, музыка, книги, выставки картин — вот ее сфера. Юлия с детьми жила подле него безмятежно, чисто, как лебедь на голубых водах. Но с некоторых пор то взгляд Юлии, то тон ее речей застревали у него в мозгу. Вдруг, среди дела он вспоминал эти взгляды, этот тон. Недовольна она чем-нибудь, недоглядел он чего-либо? Чего ей нехватает? Не спросить ли у нее совета относительно тетки? Но нет, нельзя, это унизительно, что она подумала бы; Карлу в душе стало стыдно перед матерью. Смешная идея! И все-таки Юлия почему-то не давала ему покоя, Юлия — существо, которое больше десятка лет рядом с ним ходило, сидело, лежало и со всеми своими родами, разговорами, отцом, матерью, детьми составляла часть его жизни. Давно забылось, что когда-то они впервые встретились, что было время, когда они друг друга не знали. Но кризис все перемешал, порядок был нарушен. Его неотступно преследовала мысль: надо поговорить с Юлией.
Однако, придя вечером домой, совершив свои «маленький инспекционный обход» квартиры и увидев лица прислуги, он почувствовал — нет, невозможно. Да, еще о делах говорить с ней… невозможно, невозможно, это равносильно банкротству. Ужин, хотя вел беседу он сам, прошел с роковой закономерностью. Говорили о точке ножей, о том, что столовое белье следует стирать дома. Все другие темы разбивались о роль Юлии на этом свете.
По ковру прошли в «уютный уголок», где стоял спиртовый кофейник, которым ведал он, и электрический аппарат для поджаривания хлеба, которым ведала она. Когда они встали из-за стола, он нежно предложил ей руку. «Что с ним, путает он меня со своей матерью, — подумала она, — что ли?» Неслышно подоспевшая горничная зажгла фитиль под кофейником, сверкавшим на отдельном маленьком столике, включила сушилку, пошепталась с барыней, та отрицательно покачала головой, барин подвинул к себе стоявшую слева коробку сигар. Под кофейником трепетал синий огонек, от сушилки шел теплый, терпкий аромат. Карл думал о том, — оба молчали, — как немыслимо нарушить эту рутину. Он смотрел на светлый стеклянный сосуд, в котором уже поднимались на поверхность светлые жемчужины, и мысль эта утверждалась в нем. Он перевел взгляд на сушилку: Юлия закрывала и открывала ее маленькими щипцами, показались нежно зарумяненные ломтики хлеба, Юлия складывала их в серебряную сухарницу. Потом он посмотрел на ее руки, орудовавшие щипцами, и стал всю ее разглядывать. Она сидела, опустив глаза. Перед ним была его жена, его живая собственность, он, она и двое их детей составляли семью. Женщина эта принадлежала ему, эта дама в голубом легком платьице (смотри-ка, он не знает этого платья или знает? Но он, конечно, не осрамит себя таким вопросом), рыжеволосая, причесанная сегодня на прямой пробор, она принадлежала ему вся, с головой и мыслями о нем, о матери, о детях. Она — воплощение семьи своего отца — государственного советника, который, как это ни странно, именно теперь получил большой заказ — конечно, все это только неисчерпаемые связи.