Одни страны перестали потреблять то, что производили другие: первые — сырье, ибо никто не покупал у них готовых изделий, вторые — готовые изделия, ибо чем им было платить, если у них не покупали сырья. Поэтому пароходам нечего было возить. И постепенно опустели моря, в гаванях отстаивались порожние суда, матросов и рабочих массами увольняли, немногочисленные команды ухаживали за неподвижными судами с трудолюбивыми блестящими машинами, с огромными хранилищами, печально взывавшими о руде и зерне. Пароходы эти напоминали огромных тяжелых животных с мощными широкими ногами, с железной мускулатурой, они чувствовали себя хорошо только в беге, с ношен на спине. И вот, эти слоны стоят на тихой маслянистой воде, их чистят, наново выводят их названия, но это — безнадежно больные, осужденные на смерть существа. Гавани, усеянные сотнями судов, превратились в большие кладбища.
Болезнь, которую называли кризисом, так разбушевалась, что уж не желала и уходить. С наслаждением пускала она свои корни в тех странах, где высокая конъюнктура заботливо подготовила ей почву. Там думали, что кризис коснется кого угодно, только не их, но он был безжалостным божеством, каравшим всех без разбора. Мало-помалу разгул его превратился в подлинную пляску смерти.
Снизились доходы от налогов, и обедневшее государство стало увольнять своих чиновников, партию за партией, оставшимся приходилось туже стягивать ремень. На улице оказалась масса учителей без учеников, школы же не вмещали желающих учиться. Судам почти нечего было делать, адвокатам предоставлялась возможность сохранить свою профессию, но исключительно для того, чтобы слоняться по судебным зданиям и играть там в шахматы. У молодых врачей было достаточно времени, чтобы лечить друг друга и взаимно определять состояние своих умственных способностей в тот момент, когда они решились избрать профессию врача. Лишь цены на хлеб, мясо, сыр, молоко оставались неизменными. Твердые как железо, они устояли против всех бурь и в это неспокойное время представляли собой разительный пример постоянства.
Нищета показывала свои высохшие руки и впалые щеки. Она появлялась в тысячах тысяч жилищ, где ее впервые видели, и наделяла советами:
Если простыня изорвется, можно спать и без простыни.
Если нет масла, можно есть маргарин.
Если нет маргарина, можно есть повидло, а на худой конец — и сухим хлебом обойтись можно.
Если холодно и нечем топить, следует рано лечь спать и укрыться всеми имеющимися лохмотьями, чтобы было теплей.
Из трех комнат следует переехать в две, из двух — в одну, из одной — на улицу.
И, прежде всего, ждать, ждать, ждать.
И ждали. От смерти все равно не уйдешь.
Падают первые листья
Окружение Карла со времени его женитьбы на дочери государственного советника состояло из представителей более или менее привилегированного слоя населения, которые бывали у него в одиночку и семьями. Тут и брат государственного советника, майор в отставке, с женой и бесчисленными дочерьми, и молодой советник посольства, и два заводчика-металлурга, Оба с женами, но со скудным приплодом, несколько дам — школьных приятельниц Юлии, пользовавшихся случаем, чтобы продемонстрировать своих мужей, которых, однако, никто не замечал; был также один молчаливый физик, были и другие.
В долгие годы процветания Карл, вечно занятый, держался вдали от людей; по традиции, гости приглашались несколько раз в год, главным образом зимой, на торжественно-натянутые обеды или на воскресные бдения. Карл с Юлией тоже выезжали. На почве этого общения возникали планы совместных летних поездок на курорты, осенних выездов на охоту в имение к одному из железных магнатов, у которого был лес неподалеку от родины Карла. Карл, вспомнивший, что он когда-то любил природу, стал регулярно ездить в своей машине на могилу отца, покрытую ныне огромной мраморной плитой.
Ах, старый повеса, спящий под этой плитой! Что бы он сказал, если бы увидел сына, у которого, между прочим, давно уже не было в верхней челюсти пустого места, ведущего свое происхождение от того дикого «разговора» отца с матерью. Оно было заполнено искусственными зубами, неотличимыми от своих. Отец в яловых сапогах сельского хозяина признал бы в этом господине с военной выправкой существо из другого мира, он с трудом вспомнил бы тупого, прилежного, послушного своего отпрыска по этим глазам, этому носу, по этой форме головы. Но, может быть, семья за время твоего сна получила какое-нибудь миллионное наследство, или стой! может быть, новое именье, усадьба с гостиницей принесли такие большие доходы? Нет, старина, ты спишь уже давно, в нынешнее время год считается за десять, на твоей усадьбе и гостинице семья твоя чуть шеи не сломала, эта покупка была полностью в твоем стиле; свершив свое дело, ты, верный себе, попросту взял и смылся на тот свет. Но твоим домашним это во вред не пошло. Наоборот, все они выросли и окрепли на этом, им помогли здоровые нервы и благоприятные времена. Что бы ты сказал, если бы увидел мать, твою маленькую, рабски преданную тебе, молящую о любви жену, которую ты с легким сожалением, — и только, — всегда оставлял одну. Она переросла тебя на целую голову. Из рабыни она стала человеком. (И даже больше, — она стала поработителем, в этом тоже виновен ты, не подаривший ей ни на грош человечности, но не будем об этом говорить.) И только при виде Эриха ты не удивился бы, и, свыкшись с его полнотой, ты бы кивнул и рассмеялся: