Костромин (входя). Никого еще нет?
Машенька. Нет. В шесть часов собираются. (Уходит.)
Костромин выходит. Входит Забродина.
Забродина. Что, еще никого нет? (Бабаяну.) Вы прелестно выглядите сегодня.
Бабаян. Побрился.
Забродина. Хочу показать фотографию. Площадь Сен-Лазар, где наша группа останавливалась в Париже. (Показывает.)
Бабаян. О, Франция!
Костромин (входя). Светлана Петровна, так что вы начали рассказывать про эту Шарлотту?
Забродина. Не про эту Шарлотту, а про Шарлотту Корде, убившую Марата. Когда ее казнили, ее голова упала в корзину гильотины. Палач Сансон - он принадлежал к династии потомственных парижских палачей - достал из корзины отрубленную голову и за Марата дополнительно дал ей пощечину.
Входит Машенька с бумагами и графином воды. Наступает
неловкое молчание. Машенька выходит из комнаты.
За оскорбление личности казненной палач Сансон был разжалован.
Костромин. Что вы хотите этим сказать?
Забродина. А то хочу сказать, что наказывать надо, но не унижая. А у меня впечатление, что наш уважаемый профессор Щеглов унизил Скуратова.
Бабаян. Которому следовало отрубить голову. Я вас правильно понял?
Костромин. Не было никакой пощечины. Я деликатно спросил у Скуратова он отрицает.
Забродина. А что же тогда было?
Костромин. Сегодня узнаем, если нам доложат. Слухи разные ходят.
Забродина. Я вообще не понимаю этой материальной заинтересованности... в отношениях с больными. Я так даже цветов от больных не беру. Кстати сказать, как мой учитель профессор Волков, который на двери своего кабинета начертал объявление: "С цветами и пакетами не входить!"
Костромин (Бабаяну). Ашот, а ты что думаешь по этому поводу?
Бабаян (не сразу). Что я думаю по этому поводу? Однажды я получаю извещение о посылке. Пошел на почту. Вручают ящик килограмм на восемь. Открываю - дары природы! Тут тебе и грецкие орехи, и чучхела, и мандарины. И вдобавок бутылка "Твиши". Отправитель - некий Гвасалия из Тбилиси. Кто такой? Вспоминаю...
Костромин. Вспомнил?
Бабаян. Я его отца года полтора назад оперировал.
Забродина. А как вы поступили с посылкой?
Бабаян. Ну, а как я, по-вашему, должен был поступить? Вы бы, конечно, вино - в унитаз, а остальное - в мусоропровод! А я - на стол! Друзей угостить! Ко мне как раз в этот день друзья нагрянули. Все остались весьма довольны. Не обижусь, если такой случай повторится. Но зато, когда я этого грузина случайно в Москве встретил, я его по-московски угостил в "Арагви"! (Серьезно.) И вот что я вам скажу: дело не в цветах, не в духах и не в бутылке вина за рубль восемьдесят...
Забродина. А в чем же дело, Ашот Сергеевич, поясните, пожалуйста?!
Бабаян. Хорошо! Вы лечили больного. Вы вернули ему зрение, спасли жизнь, допустим, дали ему свою кровь... Вы делали это, естественно, бескорыстно, по долгу врачебной совести, не расчитывая на специальное вознаграждение. Его выздоровление и было для вас вознаграждением!
Забродина. Вот и я так полагаю!
Бабаян (продолжает). За время своей болезни иной больной становится для вас близким человеком, вы думаете о нем и на работе и дома. И, прощаясь с вами, он не хочет обойтись простым рукопожатием и, если вы женщина, дарит вам букет цветов, коробку конфет или флакон духов, а если вы мужчина, преподносит ту же бутылку вина со словами: "Доктор, выпейте за мое здоровье!" Это, как вы понимаете, совсем не обязательно, но так понятно, когда это делается от души, от всего сердца. Нельзя человека лишать чувства благодарности. На мой взгляд, все это допустимо, закономерно. Все дело в чувстве меры и такта. Но вот ежели больному, которому, скажем, предстоит серьезная операция, заранее ставится условие и даже обусловливается цена, которую он должен будет заплатить, вот это, простите меня, вымогательство!
Забродина. За это судят! Ашот, стало быть, вы считаете, что доктор Скуратов занимался вымогательством? Этому есть доказательства?
Костромин. Никто точно не знает. Слышали, будто какой-то персидский ковер там фигурирует, какая-то путевка в санаторий...
Забродина. Да, я тоже слышала про персидский ковер, только он будто вовсе не персидский, а самый простой. И не подарили ему, а он его купил через больного, который работает в комиссионном магазине. А если это не подтвердится?
Костромин. Так или иначе, а разбираться нам придется, поскольку есть заявление Ивана Ивановича. (Бабаяну.) А с тобой, Ашот, я в принципе согласен. Не нужно быть ханжой и формалистом.
Квартира Щегловых. Щеглов и Щеглова.
Щеглова. Ты меня звал?
Щеглов. Нет. А что?
Щеглова. Мне послышалось. Тебе обязательно идти на партбюро?
Щеглов. Да!
Щеглова. Как ты себя чувствуешь?..
Щеглов. Да так... как-то... устал... Оля... Ты помнишь, осенью сорок четвертого я приезжал с фронта к вам в Челябинск?
Щеглова. Помню. Почему ты об этом спрашиваешь? Странно. И я почему-то тоже хорошо запомнила эти три дня... Ты был рядом, был ласков и добр, а у меня было жуткое предчувствие, что, как только ты уедешь, мы с тобой расстанемся навсегда. Вот такая глупость. Ждала твоих писем, а ты писал редко. Но зато в каждом письме было: "Жив, здоров, люблю, помню. Твой муж фронтовой лекарь Иван Щеглов".
Щеглов. Оля! Мне нужно сказать тебе важное...
Затемнение
Затем продолжение разговора.
Щеглова. Почему ты тогда не сказал мне об этом?..
Щеглов. Я не смог этого сделать.
Щеглова. Легче было бы сказать правду, чем лгать.
Щеглов. Я не лгал. Я молчал.
Щеглова. Почему?
Щеглов. На войне каждый день мог оказаться для меня последним. А мне хотелось остаться в твоей памяти таким, каким ты меня знала, каким любила.
Щеглова. Ты был с ней счастлив?
Щеглов. Да. Я был счастлив.
Щеглова. Как вы расстались?
Щеглов. Зимой сорок четвертого. Она ушла неожиданно, оставив записку: "Я ушла совсем. Ты должен вернуться в семью".