Демократы — другие, поэтому в Америке за них голосуют все остальные. Профессора и рабочие, молодые и одинокие, женщины, «зеленые», звезды, интеллектуалы, члены профсоюзов, национальные и прочие меньшинства. Другими словами — либо богатые, либо бедные.
Различие между партиями должно определяться платформами, но, честно говоря, оно — в крови. Каждый в мире является демократом или республиканцем, даже если он и слов таких не слышал.
Чтобы узнать, кто вы, ответьте на вопрос: как вы относитесь к норковой шубе для пятилетней девочки? Республиканец порадуется — и за нее, и за ее преуспевающих родителей, и за рыночную экономику. Демократу будет жалко ободранную норку и чужих денег, которые можно было бы потратить на пользу обществу. Так во всем. Если республиканец хочет помочь бедным, он даст ему 1000 долларов. Демократ наймет чиновника, который проследит, чтобы бедный эту тысячу не пропил. Республиканцы хотят, чтобы правительства было меньше, демократы, чтобы оно было лучше, но те и другие всеми силами стремятся в Белый дом, говоря по пути избирателям все, что нам хочется услышать.
Приятнее всего избирателю узнать, что понизят налоги. Обама обещает это всем, кроме самых богатых, Маккейн собирается с них, богатых, и начать. Мне, как практически всей стране, это вряд ли поможет. Судите сами. Маккейн мне сэкономит 1400 долларов в год, Обама — 2200. Разница — 800 долларов, 15 — в неделю, цена одной пиццы. (В неметрической Америке площадь измеряют футбольными полями, скандалы — отставками, расходы — пиццами.)
Дело в том, что обычно президенты вообще мало что могут сделать с экономикой. Одним президентам, как Клинтону, повезло править страной в эпоху бума, другим, как Картеру, в период кризиса. Они тут ни при чем. Собственно, в этом — смысл Америки, не позволяющей государству вмешиваться в бизнес за пределами строжайшей необходимости. Об этих пределах в предвыборной кампании ведут долгие речи, но хлеб от них дешевле не станет, бензин — тем более.
Кеннеди говорил, что президент существует не для внутренней, а для внешней политики.
— Мне казалось, — признался он друзьям, — что первый раз я отработал жалование во время Карибского кризиса.
С международной политикой, однако, жить еще труднее, чем с внутренней. Беда и счастье американских выборов в их непредсказуемости. Мало того что никто не знает, чем они кончатся. Неизвестно даже, чему они посвящены. Считается, что у каждых выборов есть своя тема. Но когда борьба идет так долго, как в этот раз, сюжеты успевают состариться и смениться. Начиналось все хорошо, то есть просто — с ненавистной большинству войны в Ираке. Потом появился Иран. Затем бешено подорожал бензин. Наконец на поле боя вернулась Россия. А до выборов все еще семь недель.
Неудивительно, что кандидаты, не в силах следовать одной магистральной линии, говорят обо всем — много и сразу. Вокруг команды каждого претендента образуется семантическое поле, которое поддается статистическому анализу. Сравнив частотный словарь, мы можем обойти риторику и докопаться до подсознания каждой партии. (Примерно так работают рифмы, выдающие подноготную поэта. Данте следил, чтобы в его поэме высокое не рифмовалась с низким.) В получившейся таблице немного сюрпризов: демократы чаще упоминают медицинскую страховку, республиканцы — Бога. Первые клянут Буша, вторые не говорят о нем вовсе. Но самое частое у тех и других слово, казалось бы, не имеет смысла вовсе. Это — «перемены».
И Маккейн, и Обама с истерической настойчивостью повторяют, что следующие четыре года Америка будем жить не так, как предыдущие. Как именно — никто не знает, но точно, что иначе. И в этом заключается подспудное содержание выборов — любых, а не только этих.
Со стороны американская демократия кажется архаической и неэффективной, вблизи — смешной. Но третье столетие она справляется с главным: обеспечивает беспрестанный и неостановимый, грозный и грузный ход перемен. Эта машина позволяет скорректировать всякий курс, не давая злу стать вечным, добру — случайным, ошибке — неисправимой.
До тех пор, пока йогуртов два, не столь важно, чем они отличаются друг от друга.
Александр Генис
Нью-Йорк
15.09.2008
Бог, ружье и помада
Сара Пэйлин охотится на лосей по старинке — с ружьем
Я никогда не был на Аляске, но не раз рыбачил в Северной Канаде и поэтому знаю, что такое лось. Лось — могучее и даже опасное животное, если встретиться с ним на пустой дороге, как это случилось со мной, когда, разогнавшись от безнаказанности, я вдруг увидел его в ветровом стекле. Но Сара Пэйлин охотится на лосей по старинке — с ружьем. Впрочем, убить такого зверя куда труднее, чем справиться с его 800-килограммовым трупом. Самое сложное — так стремительно разделать тело, чтобы обогнать черных мух, торопящихся отложить яйца в парное мясо и превратить его в гниющую отраву. Ободрать шкуру, выпотрошить тушу, разрубить ее на части, довезти до холодильника и наделать котлет на всю семью и целую зиму — Сара Пэйлин все это умеет. Вопрос в том, достаточно ли этих навыков, чтобы оказаться в Белом доме и заменить при нужде президента.