– Линия отключена, вот и все, – насмешливо произнесла она и добавила свою присказку, – это еще ничего не доказывает.
Она отказывалась верить сама себе, а я тем временем грузил в машину консервированные продукты, пробравшись в главное здание через разбитое окно и открыв дверь изнутри.
– А что ты скажешь об этом? – спросил я в сердцах, устав до смерти и от нее, и от ее тупоумия. Я кивнул в сторону тучных ленивых койотов, туши пьяного медведя в кустах, бродящих вразвалку сурков и хозяйничающих ворон.
– Не знаю, – ответила она сквозь зубы. – Меня это не касается.
У нее были коровьи глаза, тупые и безжизненные такого же цвета, как пыль под ногами. А губы тонкие и скупые перечеркнутые острыми вертикальными трещинами как глина на дне засохшей лужи. Я ненавидел ее всей душой будь она хоть трижды послана богом. Господи, как же я ее ненавидел.
– Что ты делаешь? – спросила она, увидев, что я упаковал последние продукты в багажник, сел за руль и включил мотор.
Она была в десяти футах от меня, ровно посередине между будкой отжившего свой век телефона и урчащей, полной сил машиной. Один из койотов приподнял голову, удивленный горячностью ее тона, и одарил ее сонным взглядом желтых глаз.
– Возвращаюсь в коттедж, – ответил я.
– Что-что?! – она побледнела, судя по виду, испытывая настоящие муки. Я был для нее дьяволом и сумасшедшим.
– Послушай, Сара, все кончено. Я же столько раз говорил тебе. У тебя больше нет работы. Не надо больше платить за квартиру и коммунальные услуги, не надо оплачивать машину и помнить о дне рождения мамочки. Все кончено. Ты понимаешь?
– Ты больной! У тебя не все дома! Ненавижу!
Мотор урчал у меня под ногами, горючее расходовалось впустую, но теперь бензин был неограничен, и хотя я понимал, что бензоколонка больше не работает, в мире были миллионы, десятки миллионов машин с полными баками, откуда можно откачать горючее, и никто слова не скажет. Я могу ездить на «феррари», если захочу, или на «ройсе», или на «ягуаре», на любой машине. Могу спать на кровати из драгоценностей и набить матрас сотенными купюрами, могу пройтись разок по улице в настоящих итальянских мокасинах и выбросить их вечером в мусорный ящик, а утром надеть новую пару. Я мог, но боялся. Боялся заразы, мертвой тишины, костей, стучащих на ветру.
– Знаю, – сказал я Саре. – Да, я больной. Да, у меня не все дома. Согласен. Но я возвращаюсь назад в коттедж, а ты можешь делать что хочешь, – вот тебе даром целая страна. Хоть и бывшая в употреблении.
Я хотел добавить, что целый мир, целая Вселенная открыта перед ней, и даже Бог открыт без остатка, ветхозаветный Бог, Бог голода, наводнений и моровых язв, но не смог. Прежде чем я успел произнести еще хоть звук, она подхватила камень и швырнула его в ветровое стекло, осыпав меня осколками небьющегося стекла.
– Чтоб ты сдох! – завизжала она. – Чтоб ты сдох, дерьмо!
Той ночью мы впервые спали вместе. Утром мы собрали кое-какие вещи и отправились вниз по извивающейся горной дороге в мавзолей, которым стал мир.
Должен признаться, что никогда не был поклонником апокалиптической халтуры: фильмов про Страшный суд, снабженных специальными эффектами и идиотскими диалогами, или научной фантастики про жестокий и неумолимый компьютерный век. Вокруг не было ничего похожего на то, что обычно предполагалось в подобных обстоятельствах: ни грабителей на дорогах, ни бесчеловечности, ни господства машин, ни предельного загрязнения окружающей среды и опустошения планеты. Все грабители умерли, и мужчины и женщины, до последнего покрытого татуировкой молокососа. Единственными действующими машинами остались автомобили и газонокосилки, причем только те, которые мы, оставшиеся в живых, решали запустить. Но самое смешное было в том, что те, кто выжил, были меньше всего способны организовать что бы то ни было, доброе или дурное. Мы были изгнанниками, неудачниками, отшельниками, нас так разбросало по планете, что мы и не смогли бы объединиться друг с другом, – и это нам нравилось.
Мы ехали вниз по горной дороге, мимо пустынного маленького селения Спрингвилль, мимо обширного опустевшего Портевилля, затем повернули на юг к Бейкерсфилду, Грейпвайн и Южной Калифорнии. Сара хотела вернуться домой, в Лос-Анджелес, проверить, не остались ли в живых родители и сестры. Она становилась все более крикливой по мере того, как до нее доходил истинный размах случившегося, и все более настойчиво требовала сменить маршрут, но за рулем был я, а мне хотелось избежать посещения Лос-Анджелеса любой ценой. По-моему, Лос-Анджелес и раньше-то был сточной ямой, а теперь он стал помойкой, набитой семью миллионами разлагающихся трупов. Сара брюзжала, жаловалась, скулила и угрожала, но она тоже была потрясена и не могла уже проявлять прежнюю активность. Поэтому мы повернули на запад, а потом на север по дороге 126, и отправились прямиком в Монтесито, где я жил последние десять лет в домике в одном из крупных районов – Мираме, имении Дю Помпьер.