Так, за беседушкой, они вошли в дом. Прошли в комнату, где все было просто и как положено. Самодельные иконки в углу, белая скатерть на столе, стулья, шкаф. До крестьянской избы, конечно, не дотягивало, но в целом Валентин почувствовал: здесь покой и нормальность.
Расселись за столом.
– Мы люди простые, из бедных дворян. Когда сюда попали – обомлели, плакали целыми днями. Кругом черти, да еще в человеческом обличье. Визжат, кусаются, творят такое – слов нет. Перед иконами стыдно говорить. Мы думали: за что же души наши погублены, за что? – рассказывал Иван Алексеевич. – Но молитва помогла. Молились мы втроем – и, наконец, Господь сподобил, осветил нас Словом Своим. Во сне разум мой освежился, и сказано было мне, чтоб я, мы все терпели, а души наши спасены будут по воле Божьей. Для Бога и ад не крепость. С тех пор лучше нам стало.
– А как вы сюда попали?
– Как, как… Шли втроем по бережку, потом по леску, грибы собирали. Солнышко светило ласково… И вдруг сила нечеловеческая, вестимо, бросила нас сюда…
Между тем Полина Васильевна уже хлопотала насчет обеда. Помолились.
Потапов промолвил:
– Но не думайте, страху много будет. Не собьетесь – душа спасется.
Валентин понемногу приходил в себя, но мысли путались, и он не знал, с чего начать… Вспомнил наконец, что оставлены в далекой недостижимой России родители, друзья… С женой Валентин, однако, развелся два года назад, детей от этого короткого брака не было…
Еда, в глазах Валентина, чем-то отдаленно напоминала прежнюю, российскую.
– Вот это мы называем картошкой, – умилялась Полина Васильевна, – вот это – луком… и гляньте на хлебушек. Кушайте на здоровье… Другое здесь не растет…
Встали, помолились, как в былые, хорошие времена.
– Не думай, а лучше говори с ним, сынок, – тихо сказала Полина Васильевна. – Не огорчайся очень… Раз ты к нам такой пришел, то испытание адом тебе дадено, как и нам… Но душа твоя спасена будет… я чувствую это… как и наши души… это главное… А там хоть съедят нас, – дело второстепенное… Душе-то что? Она из другого теста создана.
Валентин молча вкушал пищу ада.
– Откуда вы ее берете? – наконец спросил он.
– Немножко вокруг растет, а потом нам черти привозят… Они же здесь в человеческом виде, – ответил Иван Алексеевич. – В этом их свойство, особость. И как будто по-человечьи говорят, ну, а сами… Увидишь, сынок, какие это люди, сразу поймешь, кто они. Не дрожи, держись веры, но страх огромный на тебя нагонят…
– Для чего они вас держат?
– Не знаем, – ответил Потапов. – Им виднее… Лучше об этом вам Сережа расскажет.
– Какой Сережа?! – удивился Валентин.
– Какой есть. Молодой человек. Хорошего образования. Попал сюда немного позже нас. Хоть и чудной, но стал нам родной, – добавил Иван Алексеевич.
– Его сегодня черти привезут, – пояснила, покраснев, Даша. – Взяли, но должны привести обратно.
За окном послышались какие-то звуки. Полина Васильевна подбежала, раскрыла окно.
– А вот и он идет, легок на помине.
Вскоре Валентин услышал пение и ясно различил слова:
Рядом с ним молча шли черти. Их было два.
Валентина эти слова поэта из прошлого, это пение в аду резануло так, что в глазах его потемнело, он вскочил и пошатнулся, припав к стене.
…А в комнату уже входил он – Сережа Томилин, исчезнувший с лица земли в 1926 году и попавший в ад. Впрочем, у Сережи было свое мнение относительно того, куда он попал. Через несколько минут Валентин и Сережа Томилин стали неразрывными друзьями.
После обеда Потаповы, как и полагалось в XIX веке, пошли спать, и Сережа с Валентином остались наедине.
– Ты пойми, Валя, – говорил ему через часок беседы Сергей. – Не ад это, не ад. Теологически не сходится… Но старики так считают, я их люблю, они мне как родные – но они слишком просто судят… Оно, конечно, похоже, и метафорически, косвенно, что ли, это ад, и мы среди чертей… А что, не черти, что ли, были в 17-м? Среди руководства Черный козел, он может любой облик принять… Ему-то что… Но не ад тогда был, и здесь не ад…
– А что же, что?
– Ты мне сначала скажи, с какого ты рождения?
– С 1977-го.
– Ого-го! А я в двадцать шестом пропал… Ну и как? Большевичье-то поганое небось прогнали где-нибудь к тридцатому году?