Он не мог вспомнить, где их продавали, эти проклятые бумажки, шел вдоль рельсов по Петровскому бульвару, судорожно соображая, как приобретают в трамвай билет, потом вспомнил, что все его деньги лежат в запятнанном, простреленном плаще, оставленном дома. Вспомнил свои комнаты – перепачканные в крови полы с багровыми отпечатками, лужей и грязными полотенцами. Если соседи зайдут, обнаружат ту страшную бойню, что он оставил после себя, вызовут милицию, его примутся искать. Бедной Майке придется вернуться в детдом. Наверное, там ей будет лучше. Грених оказался плохим отцом…
Вот и следующая остановка. Громыхая и низвергая снопы искр из-под дуги, подъехал третий вагон, чуть более свободный, даже нашлось для Грениха место. Он тяжело, со стоном опустился, уронил лоб на спинку переднего сиденья. Сквозь какую-то черную дымку почувствовал, как заваливается набок, его кто-то подхватывает, усаживает удобней, привалив плечом к стене вагона. Кашляя, он машинально прикладывал ко рту платок, который тотчас терял, приходилось доставать новый. Из дюжины платков остались только три.
Прошла, казалось, бездна времени, трамвай «А» остановился на углу Гоголевского бульвара и Пречистенки, Грених машинально сошел, думая, что ему нужно в институт Сербского. Про утренний звонок начальника уголовного отдела Мосгубсуда он напрочь забыл.
Вошел в ворота больницы, пересек двор, спросил сторожа, есть ли сегодня смена Соловьева, тот ответил – завтра будет. Силы иссякли, последняя надежда спастись разбилась. Грених механически повернул к перилам.
Никогда прежде он не замечал, что лестница, ведущая на второй этаж, так мучительно длинна, будто вьется в небеса. На каждой ступеньке останавливался. Дышать толком не мог, мучила тяжелая одышка, в глазах летали мухи и сверкало, дойти бы до кабинета, чтобы хоть не здесь умереть, не при всех. Мимо шли люди: группки студентов, стажеров, надзиратели, медицинские сестры, кто-то из пациентов в больничных халатах и тапочках. А Грених сквозь эту безликую толпу взбирался, как на Голгофу.
Без мыслей, без чувств, без желания жить, во власти безнадежности и тихого, предсмертного отчаяния Грених поплелся в свой кабинет. Он знал, что с таким ранением протянет в лучшем случае два дня. Ничего исправить уже нельзя. И правды не сыскать в этом хитросплетении интриг Мезенцева. Знал ли о его планах Брауде, не знал – уже совершенно все равно. Никого не осталось в живых, кто в этом был замешан.
Вошла Ярусова, встревоженная, что-то принялась рассказывать, потом ушла, заметив, что Грених не слушает. Пустыми глазами он глядел ей вслед, сидя на краю койки. И медленно опустился на спину, когда остался один. Глаза закрылись и открылись. Пулю-то надо все-таки извлечь… Только к кому он отправится? Кому доверит такую непростую тайну? Огнестрельное утаивать, пока в театре у Мейерхольда такой скандал, никто не решится. Пойдет в больницу, его тотчас сдадут. Сознаться Довбне? Рассказать про Петю, про маскарад и про обманутых пациентов, про гипноз, использованный в злых целях? У того глаза на лоб полезут.
Сам, интересно, сможет достать? Пулю-то… Грених приложил ладонь к груди и костяшками пальцев стал простукивать, прислушиваясь к перкуссионным звукам.
Тут вошел Довбня, пришлось подняться.
Раскрасневшийся, нервный глава центра стал рассказывать о происшествии в театре на Триумфальной площади. Взмахивал руками, мечась из стороны в сторону.
– …Вся Москва только теперь и говорит, что об убийствах в театре Мейерхольда, – захлебывался словами он. – А самое неприятное, что по ночам, говорят, у него собиралось тайное общество, непонятно кем организованное. Они использовали гипноз, а девушка, погибшая в соседнем здании, тоже была оттуда.
Грених достал платок, не ответил. Усилием воли, преодолевая вспышки света в глазах, он держался, чтобы не закашляться при заведующем.
– Я вот думаю, а не связано ли это с тем, что Петя… покойный Петя, ах… слов нет, как жаль мальчишку… для какого-то вашего проекта просил разрешения воспользоваться фонографом?
– Я как раз должен сейчас туда ехать, – сказал Грених, когда опасность приступа миновала.
– Что с вами сегодня? Вдруг в пальто… Простыли?
– Да, просквозило. Кажется… пневмония. Вот сейчас закончу с кое-какими делами и съезжу в театр, все узнаю. Вы слухам верить не спешите, – произнес Грених, вставая и медленно направляясь к письменному столу.
Он сел, уронил локоть левой руки на столешницу, правая продолжала висеть, как плеть. Чтобы ее заставить работать, требовалось приличное усилие.
Довбня так просто успокоиться не мог. «Вся Москва, вся Москва на ушах», – горестно повторял он и продолжал рассказывать подробности, которые Грених знал лучше него.