— Ему следовало бы учиться, — наставительно сказала Курникова-старшая, удостоив меня беглым взглядом.
— А он учится в вечернем университете марксизма-ленинизма.
— А кто оттуда выходит?
— Образованные люди, — ответил Иван.
— А что эти образованные люди будут делать?
— Это от них самих зависит. Одни станут передовыми рабочими, другие — партийными деятелями, третьи — министрами.
Микаэла Федоровна обиделась, приняла эти слова за насмешку и до конца ужина молчала. А перед уходом уже я доконал ее:
— Пошел в общежитие.
— А нас в какое общежитие определишь, министр?
Я молчал. Во-первых, потому, что действительно не мог найти решения вопроса с жильем. Во-вторых, любая оплошность, даже неудачно подобранное слово могли вывести из себя Микаэлу Федоровну, а она и без того была возбуждена. Уверен я был и в том, что Наташа ни при каких обстоятельствах не пойдет на разрыв с матерью. Да и мне не хотелось этого. Последние два дня меня одолевали радужные мечты. Мы пойдем с Талкой — нет, не пойдем, поедем, конечно, — во Дворец бракосочетаний. С нами, торжественные и счастливые, две матери — Наташина и моя. Несколько раз проходил я мимо этого Дворца. На дворец, правда, он не похож. Но разве дело в самом здании? Раньше некоторые именитые люди совершали свадебный обряд в какой-нибудь захудалой часовенке, а были счастливы всю жизнь. И у нас с Талкой это приземистое здание с двумя неуклюжими колоннами — дом какого-нибудь бывшего сибирского купца — останется в памяти великолепным замком…
— Борис, в твоем университете хоть говорить-то учат? Ведь мы приехали не к Ивану Ивановичу, а к тебе. Как жить думаешь?
— Мама, оставим этот разговор до завтра, сегодня мы все очень устали, — попросила Наташа. — Давайте выйдем хоть на несколько минут на улицу, здесь очень жарко.
Я догадался подать пальто Микаэле Федоровне, Наташа оделась сама да еще успела надвинуть шапку на мою голову. Мы встали около парадного входа в гостиницу. Было на редкость тихо, мороз совсем не чувствовался. На черном бархатном небе плавали крупные звезды-то яркие, как маленькие солнца, то с просинью, будто раскаленный металл, то красноватые с рубиновым оттенком. Микаэла Федоровна посмотрела на небо, глубоко вздохнула и не то удивленно, не то обиженно проговорила:
— Господи, и звезды-то не такие, как наши, — большущие, и висят низко, словно спелые яблоки. А воздух чистый, смолистый, легко дышится.
Я был счастлив: хоть воздух наш понравился.
— Боря, ты когда будешь завтра? — спросила Наташа так просто, словно оба были уже сибирскими жителями.
— Когда скажете, — ответил я покорно и посмотрел на Микаэлу Федоровну.
— Телефон-то у нас в номере действует или только для украшения?
— Действует.
— Ну, позвони с утра, мы ведь тут ничего не знаем, — подсказала Курникова-старшая.
В понедельник я, как всегда, за двадцать минут пришел на работу. В бытовке меня ждала Мара. Она кинулась навстречу, будто сто лет не виделись.
— Боря, во всех бригадах только и говорят о солдатских посиделках, спорят, кто на очереди. Связисты примкнули к пехотинцам, потому что их мало. Пограничники волнуются по другому поводу: их очень много, предлагают группироваться по годам службы. Я позавчера и вчера ждала тебя в общежитии, да так и не дождалась… Ты не слушаешь меня?
— Слушаю, — очнулся я.
— Девчата тоже хотят перенять эту форму, но я не придумала, по какому принципу их группировать. И вообще, мне очень надо поговорить с тобой. Давай после работы встретимся.
— Не могу, Мара.
Вошел бригадир Муромцев, за ним Гена, Юля. Разговор оборвался. Ветров был весел, румян с мороза, но увидел меня рядом с Марой и сразу потускнел. Юля, наоборот, просияла, схватила Гену за руку, начала о чем-то допрашивать. Кровельщики готовились к расчистке снега на нулевом цикле очередного корпуса, они уже больше месяца не занимались своим делом. И сейчас, громко стуча лопатами, вываливались из бытовки. Бригадир задержал меня:
— Борис, ты эту неделю не приходи на работу. Не беспокойся, все законно, в счет неиспользованного отпуска.
…Мы с Талкой поехали в Политехнический институт. Нас принял заместитель декана и, не дослушав Наташу, объявил: