— «Федоров Ефим Петрович».
— В госпитале умер, на румынской земле, в городе… И память слабеет, все время забываю название того города.
— «Федоров Иван Петрович».
— Ванятка… Шестнадцати лет ушел с сибирской дивизией. Прибавил годок, упросил командира. Восемь раз осколки да пули из него вынимали, а он все шел, шел, шел. Недели не дожил до того победного дня. И карточки по себе не оставил. — Женщина вытирала глаза, а слез не было, ни слезинки. — Все до единого полегли… Миленькая, прочитай еще разок.
— «Федоров Григорий Петрович, Федоров Даниил Петрович, Федоров Ефим Петрович, Федоров Иван Петрович».
Женщина не удержалась, опять поправила:
— Ванятка… А позолота на всех буковках цела?
— На всех, словно вчера позолотили.
— Спасибо, родная, дай бог тебе здоровья.
Они тихонько отошли, оставили женщину наедине со своими сыновьями и тяжкими раздумьями. Но через несколько шагов вновь остановились, обернулись к мемориалу. Талка обессилела, ухватилась за руку мужа, но сказала твердо:
— Боря, ты правильно решил!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Борис и сегодня допоздна задержался в «штабе», как он про себя именовал большую комнату теперь уже со скромной табличкой на двери: «Партбюро». Чего только не видела эта комната, чего не испытал в ней новый хозяин — секретарь партийной организации девятого строительного управления Точкин!
Неловко чувствовал себя Борис, когда приходили платить партийные взносы начальник строительного управления и его заместители. В первый месяц после избрания он пошел было по кабинетам, но Иванчишин деликатно взял Точкина под руку, привел в комнату партбюро, усадил за стол, а сам примостился напротив, предупредил: «Секретарь, в парторганизации все коммунисты равны, независимо от погон на плечах». И все же каждый раз, когда расписывался в партийных билетах старших товарищей, чувствовал себя смущенно, особенно если Леша терпеливо ждал своей очереди, пропускал вперед коммунистов, пришедших раньше него.
В этой же комнате рабочие оставляли заявления об улучшении жилья, с перечислением не только членов семьи, но и всех инстанций, куда они уже обращались. В этих случаях Точкин не мог смотреть в глаза просителям, боясь увидеть укоряющие взгляды: сам-то ты, секретарь, пробился в «Белый дом», а мы… Не станешь же каждому доказывать: не пробивался, не переступал порога ни одной инстанции. Не мог поверить и тому, что тихоня Иван Муромцев исполнит свою угрозу — дойдет до Иванчишина, Таранова, даже до управляющего Скирдова. И Борис вкладывал столько энергии в рассмотрение этих просьб, что не успевал приоткрыть дверь в нужный кабинет, как его встречали пугливым вопросом: «Опять насчет квартир?» Поток заявлений в партбюро увеличивался. Кое-кто даже расконсервирование строительства жилого дома приписал Борису, а не Скирдову и Таранову, как это было на самом деле.
А несколько дней назад зашла Касана, монтажница, — удрученная, растерянная. Точкин знал об истории появления на стройке трех девушек — Касаны, Элеоноры и Матильды: не поступили в институт, добывают рабочий стаж, чтобы облегчить второй экзаменационный тур — не обижался на них, напротив, просил партгрупорга Яшу Сибиркина оказать им всяческую помощь по подготовке к экзаменам, тем более что девушки основательно вросли в работу, о них уже не раз писалось в трестовской многотиражке. И вот предводительница этой троицы Касана сидит, молчит, смотрит на спортивные трофеи управления в застекленном шкафу, и чувствуется: ничего не видит, не ощущает, все затмила какая-то внутренняя боль.
Хорошо, что никто не тревожил их — это тоже редко случается. Касана постепенно приходила в себя, поправила выбившуюся косынку на шее, раскрыла сумочку, может, хотела достать зеркальце, раздумала, вновь захлопнула, тяжеловато поднялась и направилась к двери. Борис вернул ее, усадил на прежнее место, попытался угадать, что гнетет девушку:
— Не дают времени на подготовку?
— На какую подготовку? — не то обиженно, не то удивленно спросила Касана.
— К предстоящим экзаменам.
— А-а… — безразлично протянула девушка и снова замолчала. Бледное лицо, воспаленные глаза по-прежнему отражали беспокойство, даже отчаяние, но спросила сухо, официально: — Борис, правда, что Сибиркин переводится в Ачин?
— Первый раз слышу, — удивился Точкин. А через мгновение определил: любовь. И чувствуется, большая, выстраданная, может быть даже выплаканная, но не высказанная. Пришла за советом к секретарю парторганизации, но только здесь поняла: разве в таком деле поможет секретарь? Вот и молчит — и иного предлога не ищет, и истинную причину скрывает.