— Я в городе мировой подвальчик разыскал.
— Автопоилку, что ли?
— Ага. Бывал, значит?
— Не приходилось.
— Откуда тогда знаешь?
— Интуиция.
— Ну и хорошо, пояснять не надо. Сиганем, значит, вечерком в подвальчик-то?
— Я не упражняюсь в безумии.
— Чего, чего?
— Пьянство — добровольное безумие.
— Это кто ж такое сказал? — возмутился Кирка.
— Древний философ Аристотель.
— Пошел ты вместе с этим самым философом!.. — обиделся Симагин, но разговоров об автопоилке больше не заводил. И вообще начал сторониться Сибиркина: видно, чокнутый. Ишь придумал: «упражнение в безумии».
И Точкин был шокирован: только на партсобрании узнал, что Сибиркин член партии. На всякий случай поинтересовался:
— Яков, ты когда встал на партийный учет?
— На второй день по прибытии на стройку, — спокойно ответил Сибиркин. — А что?
— Еще не зная, где будешь работать?
— Знал. Монтажником.
Дальше этого разговор не пошел.
Борис размышлял о сложности души человеческой. Кирка Симагин без рентгена просвечивался насквозь в первый же день знакомства: трудиться может и умеет, но нутро его обросло ракушками, как подводная часть корабля. Личность Яши Сибиркина оставалась загадкой. Да, пока еще не изобрели прибора для изучения душ людских.
…Бригадир Колотов орал на своего любимчика Митю:
— Подлец, запек бетон!
Митя неохотно отбрехивался: мол, раствор привезли остывшим, вибраторы не берут.
Все знали, что кроется за безобидным словечком «запек». Это — пятитонная глыба бетона, которую надо убирать из котлована. Убирать вручную, дробить, вытаскивать по частям, увозить на свалку. За брак будут расплачиваться все бетонщики бригады. В ведомости на выдачу зарплаты комментариев нет, а мимо долбящего застывший бетон Точкина много людей за день пройдет, и каждый непременно крикнет: «Что, не по зубам испеченный блин?»
Подтвердилось то, что уже не раз подтверждалось: по понедельникам у Мити голова тяжелая, он принял бетон, присел на минутку, заснул на час. В обеденный перерыв Колотов собрал бетонщиков с других участков. Ну, теперь Прыщову несдобровать. Но бригадир словно забыл про Митю, громил всех: саботажники, разгильдяи, дармоеды. Ветер гнал по корпусу непотребные уроки «словесности»…
Вечером Иванчишин зашел в общежитие, застал Точкина одного в комнате, бросил на стол пять рапортов-ультиматумов об уходе из бригады. Среди авторов были Тимофей Бобров и Саша Черный.
— Знали? — спросил Леша.
— Догадывался.
Леша садился, ходил, рубил ладонью воздух, вновь садился и неизвестно кому говорил. Бригаду лихорадит, бригада не выполняет план, и в такой момент пять человек бегут из бригады. Да это равносильно дезертирству в тяжелую минуту боя. Тут в набат надо бить, а партгрупорг снял с себя ответственность, прикрылся словечком «догадывался». Хотя бы возмутился, что его, а не Прыщова заставили долбить загубленный бетон.
— Вот что, комиссар, убедите бетонщиков взять свои рапорта обратно. Не предложите, не прикажите, а именно убедите. Я бы сам сделал, да боюсь, что у меня не получится…
Остаток вечера Точкин провел с «бунтовщиками». Больше всех возмущался Саша Черный:
— К черту! Всех к черту: тебя, Колотова, Иванчишина!!!
Он был страшен во гневе. Темная кожа лица стала густо красной, курчавые, цвета вороненой стали волосы взлохматились, глаза сверкали, как у Мефистофеля, кулачищи угрожающе вздымались над головой. Тимофей Бобров взял его за плечи, усадил на стул, начал успокаивать, а когда Саша затих, обратился к Точкину:
— Надоело, Борис, надоело. Идешь на работу, будто на казнь. Какой уж там вдохновенный труд, когда тебя за человека не считают, могут ни за что, ни про что облаять, унизить, высмеять. А над тобой, парторг, больше других измываются. Неужели не замечаешь?
— Замечаю, — подтвердил Точкин. — Но дело на первом плане.
— А человек на каком плане?! — возмутился Тимофей. — Уберите Колотова — заберем рапорта…
«И разошлись, как в море корабли», — грустно подумал Борис, направляясь в свою комнату.
Точкин зачастил на берег Енисея. Вначале его уводили воспоминания о юности, о родной реке Кубани. Раньше думалось: нет на свете красивей и полноводней этой реки, а вот богатырь Енисей, с его могучими каменными плечами, с широкой гладью воды, с неторопливыми красавцами пароходами, затмил реку его детства.