"Нет, серьезно?" — не унималась Настя.
"А я и говорю серьезно. С шестнадцати лет ты военнообязанная. Область по-прежнему на военном положении. Так что с дезертирами церемониться не приходится. Или ты думаешь, с тобой будут до сорока лет только в игрушки играть?" — столь же спокойно пояснил Виктор.
Настя умолкла, слегка ошарашенная этими словами.
В Славьгороде Мильченко столкнулся с вещью, с которой доселе был знаком лишь по книгам. В центре города, на площади, шумел многолюдный митинг. Командующий Центральной территориальной дивизией выступал перед огромной — едва ли не в тысячу человек — толпой.
"…И что мы видим вокруг себя? Разорение, хаос, бандитизм. Область разорвана на соперничающие между собой военные клики, которые не способны навести порядок даже на той территории, которую они, якобы, контролируют! Да и чем они лучше бандитов? Те же поборы с населения, особенно с крестьян. Тот же произвол, опирающийся на вооруженные шайки. Тот же упадок нравов, разрушение семьи, безнадзорные дети, которых запихивают с глаз долой в приюты.
А в довершение всего землица, с которой мы все кормимся, да нужный инвентарь, расхватаны всякими пришлыми городскими людьми. Они ж и не знают толком, что значит земля-кормилица! Нет, надобно землю в настоящие руки отдать, нашим справным мужикам! Верно я говорю?" — оратор сделал картинную паузу, явно ожидая одобрения толпы.
И толпа не обманула его ожиданий:
"Верно!" — пронеслось над площадью. — "Мужикам землю, а не баламутам всяким!".
"Мы пришлым да городским вовсе не враги. Все ведь люди. Да тут и средь нас немало городских. И с земли никого сгонять не собираемся. Но на земле работать должен природный землероб, а не случайный человек кое-как ковыряться. А коли ты из города хочешь на землю сесть, — милости просим! Но сначала будь добр, поклонись мужику, честь по чести, пройди ученичество, потрудись в работниках у настоящего крестьянина. Верно?" — снова обратился командующий к толпе.
"Верна-а-а!" — с еще большим энтузиазмом всколыхнулась толпа. — "Пущай в работничках походют!" — заливисто выкрикнул молодой голос, перекрывая гомон толпы.
Невысокий подтянутый человек лет сорока пяти в полувоенном костюме без знаков различия сделал короткую паузу, переводя дух.
"Тимофей Алексеевич Боковлев, бывший капитан медицинской службы, ныне командующий Центральной территориальной дивизией. Фактически признан Федеральным правительством, но в должности и в звании официально не утвержден. Тем не менее именует себя генералом", — вспомнил Мильченко.
"Так что же, братья? Будем терпеть все это, ожидая, что само образуется? Или будем надеяться, что главы военных клик вдруг образумятся? Хватит!" — он рубанул ладонью воздух. — "Десять лет ждали. Хватит!"
"Хва-а-атит!" — дружно подхватила толпа.
"Не крови мы хотим, не войны!" — громко взывал оратор. — "Одного мы лишь желаем — защитить таких же работников-землепашцев, как мы, тех, кто хочет жить с нами по нашей правде, от беззаконников, которые присвоили себе право на поборы и угнетение, которые захватывают да раздают пришлым неумехам землицу нашу родную. Сплотимся же, православные, и постоим за свою правду, за себя и за други своя!"
С митинга Сергей отправился в Новый храм, где ожидалась проповедь отца Афанасия. То, что он услышал там, его не удивило. После всего испытанного за последние дни он был уже готов к чему-то подобному.
Отец Афанасий был еще молодой, примерно тридцатилетний человек, стройный, высокий, с роскошной черной шевелюрой и бородой, с густым глубоким голосом.
"О милосердии я взываю", — начал он свою проповедь. — "Будь каждый милосерд к страждущим, к чадам господним, к заблудшим овцам из стада его. Просвети их! Огради их от соблазна и искуса!"
Голос отца Афанасия зазвучал громче и в нем зазвенел металл:
"Чада господни брошены ныне на растление безбожникам. Церкви в упадке. Семья в небрежении, разврат же процветает. Пост и молитва забыты.
Кто же сеет неверие, кто толкает к небрежению святой церковью? Чужаки пришлые, без роду без племени, да гордецы городские, что мнят себя умнее всех прочих. Одни мирские соблазны у них на уме. Спасение души отринуто, и взяли верх плотские страсти. Однако же без спасения души нет и плотского спасения, и кто погубит душу свою, тот сам погибнет, а кто встанет на путь истинной веры, обретет спасение".
Голос становился все крепче, и звучал уже не с драматическим надрывом, но грозно.
"Вкруг нас множатся страдания людские. И что же? Не помощь мы видим от сильных мира сего, а гонения. Люд православный, в ком не затухла божья искра, кто вспомнил о вере нашей, ждет участь первых мучеников христианских. Их не допускают прислониться к божьей церкви, не дают соединиться с общинами православных единоверцев".