И вот дождалась… И хотя считала себя вполне готовой, испугалась, смутилась — куда легче, выходило, просто ждать и оттягивать срок свершения, решения всей жизни. Но страшно было и упустить, выронить уже из своих рук возможное счастье — ведь когда еще раз придет твой черед, разве знаешь?
И еще испытание: признаться вслух о случившемся как о реальном конкретном факте, хотя самой-то все пока кажется даже несбыточным.
…Шура все выбирала момент. И вот, когда хозяина не было дома, а хозяйка собиралась ванну принять, она, спросив, как обычно, что готовить на завтрак, помедлила в дверях: «Елена Дмитриевна, а я выхожу замуж».
И так просто, легко это получилось, что она улыбнулась с облегчением, увидев себя как бы со стороны: молодую, здоровую, любящую и любимую, и впереди столько радостей — свой дом, своя семья, свои дети…
Неожиданно она осознала разницу: чужое — свое. И что прошлая ее жизнь была только лишь подготовкой: в ней все тогда лишь дремало, хотя она думала, что жила. Все прожитые двадцать пять лет спрессовались точно в одно мгновение, и вот только теперь она начинает дышать, видеть, что вокруг.
Елена Дмитриевна, ее хозяйка, почти что сверстница, но уже жена, мать, уже нашедшая свою женскую судьбу и в ней определившаяся, смотрела на Шуру, как смотрят те, кто уже любил, на новую зарождающуюся любовь, — с неосознанной даже, может быть, завистью, вспоминая себя в ту пору и завидуя уже отчетливо той, прежней, себе.
Но, впрочем, все это проходит мгновением, и быстро восстанавливаешься ты нынешняя и нынешний твой жизненный опыт, дающий тебе, как ты думаешь, преимущества, и спрашиваешь уже не без снисходительности:
— Ну и кто же он, Шура, ваш будущий муж?
— Он…
Шура присела сбоку на валик дивана, взглянула серыми глазами куда-то вдаль:
— Он инженер… Но временно не работает. У него нет пока в Москве прописки. Когда мы поженимся и будем жить на Плющихе, он станет подыскивать работу. Зачем спешить — не в дворники же ему идти с высшим-то образованием! — И гордо: — У меня сбережения есть, протянем. И пусть найдет себе работу по сердцу. — Помолчала. — Он знаете какой…
— Он фронтовик? — спросила хозяйка.
— Наверно, — несмело ответила Шура. И тверже: — Конечно, фронтовик — ему тридцать шесть лет.
— И не был женат? Или разведен? Или…
— Да не знаю я, не знаю! — сердито и весело одновременно отмахнулась Шура. — Он! — воскликнула она громко и снова, почти шепотом: — Он…
Хозяйка молча на нее смотрела.
— Ну что же, — сказала наконец, — что ж, Шура. Раз вы решили…
— Да! — не дав ей закончить, Шура вскочила, обхватила себя руками за плечи. — Да!..
Может, прошли только месяцы, а может, и год, и годы — неважно сколько, потому что иной раз жизнь так ровно, плавно движется и так бедна событиями, что получается как в поезде, когда в окнах все тот же пейзаж, ощущение, что стоишь на месте. А бывает, то то, то другое, и все сразу, и вот уже захлебываешься в этой лавине и чувствуешь — нет больше сил, только бы дали передохнуть — иначе не выжить.
Словом, для одних то же самое время так воспринимается, а для других совсем иначе.
Для семьи, где раньше жила в домработницах Шура, показателем прошедших лет была дочь Настенька, взрослевшая, умневшая, превратившаяся теперь в подростка. И она сидела, как часто бывало, одна дома, читала книжки, когда в передней раздался звонок, пробудивший ее от мечтаний к реальности.
Настенька сползла с дивана, нехотя пошла в коридор, забыв опять, как велела мама, спросить: «Кто там?» Открыла дверь и увидела на пороге незнакомую женщину.
— Настенька, — сказала женщина, — здравствуй…
— Здравствуйте, — ответила Настенька. — А ни мамы, ни папы нет. — Но так как женщина молча продолжала на нее смотреть, предложила: — Заходите?..
Женщина вошла, сняла тяжелое, какого-то мужского покроя пальто, размотала платок, под которым оказалась еще полотняная в синий горошек косыночка, плотно облегавшая голову и низко спущенная на лоб.
А лицо у женщины было широкое, и не поймешь, старое или молодое, безбровое, безресничное, и все в каких-то красных вмятинах, точно в шрамах.
Она все так же непонятно-пристально разглядывала Настеньку. Потом вздохнула, улыбнулась безгубым ртом:
— Ну что, Настенька, не узнаешь?
И, не дождавшись ответа, присела на низкую табуретку у вешалки и вдруг заплакала, да так отчаянно, горько, что Настенька отшатнулась, отпрянула и захотелось ей куда-то убежать.
— Да Шура я, Шура!
Женщина отняла от лица руки, но оно по-прежнему оставалось чужим, не знакомым для Настеньки. Настенька пробормотала: