Тем не менее персики в тенек надо убрать, чтобы не раскисли в целлофане. «Да не туда, Света! Не туда!» А плавки? «Дима, ты взял вторые, на смену, плавки? И зря, в наши-то годы очень просто схватить хворь какую-нибудь». Вот так, за всех приходится думать!
Да кто же отрицает? Действительно, замечательно. Море — оно всегда изумляет. И не дано ему примелькаться, как сказал поэт.
Мы примелькались, мы сами. Нелепо, но и в расплавленности жаркой, на берегу, в кажущейся отпускной безмятежности мысли все те же копошатся, городские, надоевшие, суетные. С такими мыслями помереть внезапно и с ними предстать перед кем-то там всезнающим — ведь позор!
А поискать нечто более значительное, возвышенное, соскальзываешь и вовсе в полное безмыслие. Утешает? Но, по крайней мере, не бытовой мельтешней, не кознями служебными, не огрызочными планами, как, скажем, достать моющиеся обои, занята твоя голова. Там, где небо и море сливаются, думать о моющихся обоях разве не стыд? Или, к примеру, о льготной специализированной поездке в Венгрию — как подладиться, чтобы влезть в группу? Без особых заслуг, без связей в месткоме какие шансы выскочить впереди остальных? Ну бог с ней, с Венгрией, и с моющимися обоями тоже. Расслабиться надо, набраться сил — отдыхать, отдыхать…
Разлепить если веки, ярчайшие, как взрывы, всполохи сразу ослепляют. Потом постепенно проступает: прибрежная в крупной гальке полоса сплошь почти занята распластанными телами. Дима рядом стоит, подобрав намечающееся брюшко, самолюбиво скрывая свои опасения, в общем естественные в его возрасте. А вот девочки смотрят, хорошенькие, длинноногие. Если и дальше будет так улучшаться порода, одни богини рождаться станут, и могут тогда сместиться критерии красоты: дурнушки, как редкость, войдут в цену.
Но пока, пока, ясное дело, лучше иметь густые волосы, чем редкие, нос аккуратный, а не обвислый, цвет лица, что называется, натуральный, ресницы длинные — увы, на сегодняшний день я знаю свои возможности.
Спасает мысль, что, помимо внешних данных, в человеке существует и что-то еще. Чем я, кстати, тоже особенно не могу похвастаться. Но для тех, кто меня, как считается, знает, субъективные моменты вступают в силу: годы, вместе прожитые, пережитые испытания, потери — сплелось, замкнулось, и в итоге может получиться верность, даже любовь.
Для меня, во всяком случае, это непререкаемо. Я вижу, отлично вижу, как мой муж с излишней горделивостью распрямляет плечи, ступает с некоторой связанностью, взвешивая каждый шаг, чтобы не показаться тяжелым, неуклюжим, — усмехаюсь мысленно и, конечно же, прощаю, понимаю, знаю про него в с е.
Как и он обо мне, впрочем. Куда уж, какие там загадки! Загадка, беспокоящая нас обоих, — пятнадцатилетняя наша дочь. Вот уже унеслась, познакомилась с кем-то, затеяли игру в волейбол. О нас, родителях, совершенно, очевидно, забыла — и прекрасно, прекрасно, что пока еще не считает, что мы ей мешаем.
Неужели и это придет? И вот мы с Димой, в Подмосковье где-то, в сырую гнилую пору бредем по г р и б ы: юг запрещен, отрезан навсегда с нашими-то болячками, давлением высоким, сердечными перебоями. На юге резвится наша Светка, и ни разу не побеспокоится нам оттуда позвонить.
— Света! Нельзя больше жариться, в первый день! Посиди в тенечке!
Напрасно. Я знаю, что напрасно. Мой крик не долетает до нее, а я со своим кудахтаньем выгляжу глупо. Хмыкаю, принимая, соглашаясь с возможными со стороны насмешками. И точно, попала: чувствую на себе чей-то взгляд!
…Как странно! Я лечу стремительно в пропасть: неужели? Такого не бывает, такое сходство, поразительно…
Надо отдышаться, собраться с мыслями, отрезветь. И осторожно, незаметно, крадучись сопоставить черту за чертой, весь облик.
Ясно, не он. Потому что быть не может… Сколько лет прошло? И все же — нет, не он. Совпадение даже не во внешности, чутьем ловлю, собачьим нюхом — характер, норов. Гибельный для меня. Власть, которой я сопротивлялась, и — таки благополучно выскользнула.
Благополучно… Но вот снова не могу отвести глаз? А что? Надев темные очки, я защищена, как в шапке-невидимке: откуда кому знать, куда именно я смотрю? Непроницаемая, надеюсь, я упиваюсь, наслаждаюсь исключительным, единственным в мире своеобразием его черт, что и раньше и вот теперь, оказывается, все еще меня восхищает. По правде, объективно: большая, лобастая голова, плотно и как бы наспех насаженная на малорослое туловище, о тщедушности, неказистости которого забывается, потому что магнитом притягивает выражение глаз, небольших, прищуренных, цепких. Глаза обжигают: пламенеющие язычки в них мелькают — прыжки молниеносные мыслей, которых не дано узнать. Отсюда, верно, впечатление напружинистости, собранности мускулистой, хотя поза его вяло-расслабленная. Что-то противоречивое и в каждом его слове, жесте, желании, поступке. Вот он — мой плен.