Фамилия известна. Рассказчик может повторить ее про себя. Вспомнить, что сравнительно недавно, каких-то десять — двенадцать лет назад, артист этот еще считался одним из многих одаренных юношей, учившихся в консерватории, и обращаться к нему можно было попросту: Адик…
Среди других студентов-первокурсников он выделялся, пожалуй, только своей необыкновенной, эльфической прямо-таки внешностью, утонченно-прекрасным лицом в обрамлении золотистых волос. Описание этого лица, что скрывать, доставит Рассказчику удовольствие, и зачем себе в нем отказывать? Стоит сказать о матовой благородной его белизне, об изящной горбинке и чуть притупленном кончике носа, о рассеянно-небрежном и вместе с тем доброжелательно-ласковом взгляде небольших серо-зеленых глаз и вмятинке на подбородке. Упомянуть о манере двигаться, гибкой и в то же время как бы расслабленной, о свободе рук и некоторой вздернутости плеч при гордо поднятой голове с золотистыми рассыпающимися волосами.
Но что значит даже такая прекрасная внешность, если ничего к р о м е не прилагается! Правда, уже в те годы до однокурсников Адика, — Адриан — полное его имя, — дошли кое-какие слухи, которые могли кого-то заинтересовать.
К примеру, стало известно, что, еще учась в специальной музыкальной школе в классе, где кроме учебных парт стояло еще и пианино, Адик, в переменки, подсев к инструменту бочком, наигрывал собственные аранжировки, импровизации на темы классических произведений, с дерзкой лихостью их переиначивая, так что его соученики, музыкально одаренные дети, за животики держались, всхлипывали от хохота — правда, иной раз испытывая и некоторое чувство неловкости, как от не очень пристойной шутки.
Но Адик не страшился осквернять святыни и импровизировал — нельзя не признать — талантливо. Высмеивал с коварством общепринятое, что давно уже было воздвигнуто на пьедестал, но что от озорной подмены тональности, сшибки ритма утрачивало свою значительность и начинало вдруг казаться пошловатым, банальным, смешным.
Адик обожал такие вивисекции с классикой. Но лицо его при этом, как у профессионального клоуна, оставалось печально-сдержанным и в то же время патетическим, пародийно-вдохновенным — он вскидывал голову, прикрывал глаза, а пальцы его сжимали аккорд немыслимого, невероятного сочетания, в судороге которого пристойная простодушная мелодия вдруг искажалась, как в кривом зеркале.
Развлекаясь время от времени подобным образом, Адик скучал в рамках обычного ученического репертуара, в академической дисциплине школы, где, как с конвейера, выпускали будущих лауреатов, покорителей концертных сцен.
Адик, не подчинившийся общим школьным законам, чуть ли не с младших классов считался неисправимым. И не выгнали его только потому, что уж очень был талантлив. Удивительный слух, удивительная память, схватывал на лету то, над чем другие месяцами бились. Но даже отношение его к инструменту было дилетантски нагловатым: как он сидел, как ставил кисть?! Расслабленная поза музыкального гурмана: он за инструментом не работал, а, так сказать, кейфовал. А волосы у него были золотистые, а лицо — да что говорить!..
Закончив наконец музыкальную школу, и не без радости с ней распростившись, выдержав экзамены в консерваторию, Адик поступил в класс к Петру Александровичу Вербенко, чье имя уже в ту пору считалось легендарным. Можно представить, с каким волнением Адик явился к Вербенко впервые, как замирало его сердце, когда он открыл двойные высокие белые двери в класс, где вот уже сорок лет знаменитый музыкант проводил занятия с учениками.
Он увидел сухонького, щупленького старичка, визгливым голосом что-то выговаривающего сидящему за роялем студенту. И, не взглянув на вошедшего, старичок вдруг в гневном нетерпении буквально столкнул студента и уселся за инструмент сам, чтобы показать, к а к н а д о. Оглянулся — и ворчливо:
— Слышите? А у вас какая-то невнятица, играете бесконечный поток. И получается бесхарактерно, нечисто. Тут характер какой? Горделивый. Если хотите, властный. Разберитесь по нотам, где главная связующая, побочная тема. Это нужно ясно осознавать. От этого зависит исполнение… Когда я говорю о гордости, она все-таки породистой быть должна — не грубо, не грубо! О гордости, не имея в виду силу звука, а имея в виду инициативность, понимаете? Это надо учить в медленном темпе и мучиться. Все должно быть пропето. А у вас — понукание. Разве не так? Ну вот, как будто лучше…