— Нет, — произнес свой окончательный приговор Вербенко, — этот «нарцисс» мне не нужен. Как говорил мой любимый писатель Томас Манн, гений от природы маниакально прилежен. И я за свою достаточно продолжительную педагогическую деятельность имел возможность убедиться, что талант без трудолюбия — не талант.
И вот тогда, в момент, казалось, уже неизбежной катастрофы, со спасительной миссией явилось новое лицо. Хотя, точнее, новым оно не было, а просто примелькалось и оттого, верно, стало незаметным, — лицо, присутствующее на всех занятиях в классе Вербенко, в том числе и на тех драматических для Адика.
Речь идет об ассистентке Вербенко — Татьяне Львовне, которая в те годы внешне мало чем отличалась от студентов, да и по возрасту была немногим старше их.
Некрасивая, но с живым, выразительным лицом, с гибкой фигуркой, подвижная, деятельная, она только еще начинала тогда свой педагогический путь. И Вербенко не ошибся, выбрав ее в свои ассистенты, потому как честолюбие, необходимая одаренному человеку одержимость в работе, образованность и широта ума сделали Татьяну Львовну прекрасной ему помощницей. Кроме того, у них оказалось и некоторое родство темпераментов, та духовная близость, которая располагала к доверию с обеих сторон.
Но Татьяна Львовна еще не избавилась, а возможно, и не хотела избавляться от несколько по-девчоночьи восторженного обожания своего бывшего учителя, а теперь шефа, которое она открыто выражала, что, впрочем, не мешало ей в спорных случаях и не соглашаться с ним. Это свое несогласие она все же высказывала не без робости, заставляя себя смотреть учителю прямо в глаза, испытывая таким образом свое бесстрашие, волю, в то время как он, глядя на нее поначалу не без удивления из-под мохнатых бровей, слушал, а после ободряюще улыбался.
Он умел ценить самостоятельность, в какой бы рискованной форме она ни проявлялась, потому что пуще всего презирал ординарность, серость и особенно брезговал бесхребетностью, подхалимством, считая их наиподлейшими свойствами, легко приводящими к предательству.
Тем не менее характера Вербенко был весьма непростого, и никогда было нельзя заранее знать, как отнесется он к высказанному ему в глаза возражению, посему в тот знаменательный момент, когда Татьяна Львовна решилась выступить в защиту провинившегося Адика, она, безусловно, проявила смелость.
Впрочем, правомерно ли назвать это защитой? Ведь то, что она сказала, было облечено в форму вопросительно-предположительную, некий вариант, возможный для рассмотрения — как это ни странно звучит — в основном по причине своей неожиданности, — и не только для того, кто его услышал, но, казалось, и для того, кто его предложил.
— Петр Александрович, — сказала Татьяна Львовна, — а что, если я попробую заняться Адрианом? Это все же шанс, и для него, и… — она, не выдержав, опустила глаза, — и для меня тоже…
То, что разговор этот между профессором и его ассистенткой протекал именно так, а не иначе, и именно в таких выражениях, вовсе не обязательно: свидетелей, при сем присутствующих, не нашлось. Да это и неважно. Значение имеет, в конце концов, результат. А он свелся к тому, что судьба Адика решилась на пути Вербенко из консерватории до стоянки такси, куда Татьяна Львовна по окончании вечерних занятий его сопроводила.
А на следующий день, утром, в квартире, где жил Адик, раздался телефонный звонок и милый, чуть низковатый женский голос осведомился, может ли он к двенадцати часам явиться в консерваторию в такой-то класс.
Так, с этого дня начались занятия Адика с Татьяной Львовной, надо заметить, не ограниченные никакими временными рамками, занятия до изнеможения, подхлестываемые раздраженным самолюбием, ущемленной гордостью, любовью к музыке и желанием обеих сторон — доказать.
Для Татьяны Львовны, кроме всего прочего, это было еще и первое испытание ее педагогических способностей — ученик, за которого лишь она одна отвечала, не только не будучи теперь защищенной именем своего шефа Вербенко, но отдавая себе отчет, что в случае неудачи он не станет ее утешать. Риск хорош, когда приводит к победе, а если к поражению, — на сочувствие рассчитывать не приходится.
Начались их занятия… Тут у Рассказчика, признаться, вырывается невольный вздох, потому что нелегко приступать к этому месту повествования, касающемуся исключительно области чужих чувств, и есть ли право о них гадать, судить со стороны — ох, не знаю. Куда как проще присоединиться к голосу безликой толпы, хоть и немногочисленной, но способной причинить вред, боль, и с примитивной пошлостью расценить ситуацию, где женщина, взрослая, замужняя, вовлекла в любовную игру юношу, восемью годами моложе ее, более того — своего ученика! Ну в самом деле, подумать только!..