Но как избавиться от накопившихся долгов, как с ними расплатиться? Увы, Адик был стольким обязан Татьяне Львовне, что отношения с нею расценивал теперь только как плен. И возможно, это особенно оскорбляло его мужское достоинство. А нередко достоинство мужчины заполняет в его сознании столь обширное пространство, что не остается уже места для его достоинства ч е л о в е к а.
Пытаясь же вникнуть в состояние Татьяны Львовны, нельзя ни в коем случае забывать о том, что она, по сути, Адика с д е л а л а, вылепила собственными руками — как музыканта, как личность. А для такой породы женщин, как она, это едва ли не являлось важнейшим, с чем немыслимо было расстаться, в чужое владение, чужие руки отдать.
В этом же одновременно крылся зародыш неизбежной катастрофы, неизбежности их расставания. С самого начала Татьяна Львовна относилась к Адику покровительственно, с самого начала обстоятельства толкнули ее именно на такой тон: как же иначе, он ученик, она педагог! Игра в «вы» и «ты» («вы» — на людях, «ты» — наедине) тоже привносила какую-то лживость, неискренность. Ее ученик, ее подопечный взрослел, мужал — игра заводила в тупик, покровительственный тон, оба чувствовали, стал фальшивым. И то, что случилось, было уже, собственно, предопределено.
Так кто же виноват и есть ли смысл искать виновных?
Допустим, виновных и нет. Но нельзя не заметить неблагородства формы, в какую Адик облек их разрыв. Сказать, что он поторопился уйти? Нет, это будет неверно. Неблагородство его сказалось как раз в том, что он ушел в момент наивыгоднейший, наиподходящий для себя лично. Именно тогда, когда полностью встал на ноги, обрел самостоятельность, перестал нуждаться в занятиях с Татьяной Львовной, в ее профессиональной опеке. Вот тогда, не раньше и не позже.
Отлично, можно сказать, почувствовал момент. Малейшее промедление, и, вполне могло статься, петля бы затянулась: люди, общественное мнение осудили бы его. Но он успел обрубить все на том этапе, когда при посторонних они с Татьяной Львовной все еще говорили друг другу «вы», сохраняли ту притворную форму взаимоотношений, какая приличествовала педагогу и ученику, хотя вне консерваторских стен и по своей жизненной сути это были отношения просто мужчины и просто женщины.
Они расстались. И, если взглянуть сторонним трезвым глазом, почти что без потерь. Оба. Адик стал самостоятельным, зрелым концертирующим пианистом, известным и на родине, и за рубежом. Татьяну же Львовну тоже несчастной жертвой никак не назовешь: с годами она завоевала прочный авторитет среди своих консерваторских коллег, педагогическое дарование ее было оценено — и справедливо.
Так в чем же дело? Может, личная жизнь человека и его дело, талант, успех настолько самостоятельны в своем развитии, что искать между ними какие-то внутренние взаимодействующие связи и не стоит вовсе?
Но, признаться, задавая подобный вопрос, Рассказчик действует провокационно: ждет утвердительного кивка или заминки, сомнения, чтобы высказать собственные соображения на этот счет.
В искусстве, в музыке едва ли не самым тяжким оказывается тот грех, когда артист, художник идет на нечестные уловки, чтобы остаться неуязвимым, — встречает равнодушием то, что должно было бы вызвать у него боль. И кого он тогда обманывает; людей, судьбу ли, себя ли самого?.. Нечувствительность к боли, неспособность к страданию для художника, каковы бы ни были его природные данные, рано или поздно оборачиваются крахом: ему нечем питать свой талант.
Что в житейском смысле кажется иной раз победой, для искусства, предъявляющего к людям более высокий нравственный счет, бывает неприемлемо, постыдно. И постыдней всего — «выйти сухим из воды». Оказаться ни в чем не повинным и себя самого в том уверить — благо это нетрудно со снисходительной моралью наших дней. И уж на таком фоне Сальери, со своим самоиспепеляющим раскаянием, пример куда достойней. Потому и живет в умах, пусть и проклятый, уже века.
Но к чему подобные сравнения? Рассказчика, по всей видимости, занесло. Вероятно, подвела опять-таки восторженная любовь к музыке, порождающая ревнивую взыскательность ко всему, что имеет к ней отношение.
И все же, не опасаясь показаться наивным, Рассказчик утверждает, что возмездие рано или поздно придет. Хотя… Зал полон. И на улице спрашивают билеты, экзальтированные поклонницы глядят неотрывно на сцену, когда же наконец выйдет он, все еще молодой, златоволосый, прекрасный. Все еще победитель. Но… если сесть невдалеке от сцены, если вглядеться попристальней в это лицо, заметна станет уже его обрюзглость, ленивая сытость, так не вяжущаяся с процессом вдохновенной самоотдачи — с тем, что ждет от артиста зал.