— Давай, давай, — кричал, высунувшись из окна, муж.
А пожилой мужчина, оглядываясь из своей кабины, тоже что-то кричал, и оба они, видно было, чувствовали себя просто отлично, удовлетворенные сделанным.
А жена сидела с мужем рядом, притихшая, не умея и не желая пока словами выразить то, что теперь ощущала: какой-то особый свой покой, благодарное чувство — не к кому-то даже определенному — к людям, к мужчинам, чья надежность и сила часто бывают скрыты, неприметны, — но это в них есть, когда надо, это проявляется, и на этом держится м и р.
ЛУЧШИЕ ВРЕМЕНА
Он шел по городу, к а к б ы ни на кого не глядя, но все замечая, зорко вглядываясь в прохожих из-под очков. Очки были неудобные, сваливались с переносья. Под ними лохматились седые брови и прятались маленькие темные глаза.
Он шел, опираясь на палку, гордо. Палка, собственно, была ему не нужна. Даже, пожалуй, удобнее было бы идти без палки: опираясь на нее, он замедлял шаг. Но она казалась ему опорой, так сказать, в плане психологическом. С палкой он чувствовал себя уверенней, солидней.
Ему было шестьдесят девять лет. Он носил на шее черный бант, а на голове кремовый берет. Берет был дамский. Но ему казалось, что и бант, и палка, и берет придают ему импозантность.
Он был художник, скульптор.
Он шел к себе в мастерскую. От дома до мастерской — минут двадцать ходьбы. Минут двадцать именно так, как он шел, гордо и неторопливо, опираясь на палку. Как бы ни на кого не глядя, но на самом деле внимательно изучая всех, кто встречался ему на пути.
Когда с ним здоровались, он приостанавливался, наклонял и вновь вскидывал свою седую голову в кремовом дамском берете. И тогда на тонких старческих его губах появлялась улыбка. Она означала: меня е щ е знают, е щ е не забыли…
Когда-то его знали в с е. Все в этом городе и за его пределами. В газетах он встречал свое имя. Его работы демонстрировались на выставках и получали хвалебную прессу. Он работал, работал, как сто чертей. Как человек, открывший золотую жилу и спешивший скорее обогатиться. У него, безусловно, был свой почерк, свое, так сказать, авторское тавро. Его скульптуры можно было сразу отличить. Но все они между собой оказывались очень похожи. Крупные формы, масштабность, размах — отмечали рецензенты…
Это были гиганты с нечеловеческим олимпийским спокойствием в лицах. С надменно холодными полуулыбками богов. И красивы, и статны они были, как боги. Среди людей, среди живущих рядом, таких не встречалось. Таких попросту не было.
Но он считал: такие должны быть. Ну пусть не сегодня — завтра. В не таком уж далеком прекрасном будущем.
Он говорил, он спорил с кем-то:
— В науке поддерживаются эксперименты, поиски того, что нужно будет через сто лет. Почему же я не могу создавать портреты, образы людей Завтра? — И объяснял: — Всякая гипербола в прекрасном есть перспектива. Поэтому я приветствую романтиков сегодняшнего дня.
Он и себя самого считал романтиком. И потому презрительно сносил, когда его — правда, редко — ругали.
Потом ругать перестали. Но перестали и хвалить. Вообще замечать. Но он продолжал работать.
Мастерская его располагалась в подвальном помещении. Там было сыро и темновато. Населяли мастерскую гипсовые, бронзовые фигуры гигантов с нечеловеческим олимпийским спокойствием в лицах. В былое время, родившись в стенах этой мастерской, гиганты переселялись на площади города. Стояли там величественные и даже чуть устрашающие, и люди, не глядя, шли мимо них. Но теперь, плодясь и плодясь, гиганты никуда из мастерской не уходили: стояли здесь, пылились.
Скульптор, открыв дверь мастерской, обводил их взглядом. Это было то, что он создал. Это было — много! Один маленький человек — таких больших, таких богов… Гиганты смотрели на него холодными, выпуклыми, слепо-невидящими глазами. Они были такие большие, а он такой маленький…
Чтобы коснуться плеча, скажем, того, бронзоволикого, надо было бы взбираться по лестнице. Скульптор глядел на бронзоволикого снизу вверх, восхищаясь и одновременно ужасаясь — как язычник.
Ему самому нравились такие образы. Образы людей сильных, властных — вершителей судеб мира. Он считал, такие люди необходимы. Тогда спокойней: знаешь, что кто-то вершит и твою судьбу. Тогда все упорядоченней и можно на кого-то конкретно ссылаться: он т а к сказал, он т а к решил. Подчиняться сильному — какое тут унижение? Должны быть сильные, должны быть сверхсильные — тогда за ними как за каменной стеной.