Продолжать ее в детях, внуках — продолжать тем, что все еще чувствуешь, радуешься весне, что сам горд своей дисциплиной — никогда никуда не опаздываешь — и что тебе многое-многое еще интересно, ты до сих пор остался любопытен и доверчив, — возможно, это награда за то, что в другом тебе не очень-то повезло.
Максимов всматривался в детские лица. Ему казалось, они подтверждают сейчас его мысли, его правоту. Он чувствовал к ним близость, как человек заинтересованный, как отец и дед, как тот, кто сердцем вобрал эти кровные родственные человеческие узы.
И когда он поднялся и как бы приблизился к залу, то почувствовал, что взволнован…
…Оказалось, что тот его единственно удачный фильм ребята видели: может, по телевидению в передаче «Киноленты прошлых лет» — неважно. Они помнили, знали сюжет, героев, и это ему показалось чудом. Он уже привык, что память у людей слаба и напоминать им о себе надо постоянно, иначе забудут. А тут будто очнулся он по прошествии многих веков, и потомки его встречают: знаем, видели…
А кто, собственно, может сейчас угадать, какие из современных творений удержатся в тысячелетиях? Только ли те, что, с нашей сегодняшней точки зрения, более всего достойны, или, по неожиданной игре случайностей, отзовется в будущем то, что современники сочли весьма поверхностным, второсортным, а это как раз и удостоится вечности, — что, если так, а?.. Ведь в самом деле, как мелки, как приблизительны бывают оценки, мнения, высказываемые отнюдь не всегда беспристрастными людьми! И что, если с точки зрения вечности взглянуть на себя, — дух захватывает! Нет, какая тут мания величия — вы не так поняли…
Что, если, а?.. Максимов, прищурившись, глядел в зал. Волнение ушло, и появилась радость, называемая у артистов вдохновением, когда чувствуешь благодарное внимание слушателей и всего себя готов им отдать. Но, пожалуй, состояние Максимова следовало бы определить словами попроще, как бы он сам себе сказал: «Я доволен». Да, и этого вполне достаточно.
…Он сел, пытаясь скрыть свою счастливую улыбку, постепенно успокаиваясь от пережитого, в то время как начал говорить поэт.
С его стихами, как выяснилось, школьники тоже были знакомы и даже знали некоторые наизусть. А когда оказалось, что они и фильм с участием молодой актрисы, совсем недавно вышедший на экран, посмотреть успели, у Максимова зародилось подозрение.
Настал черед дамы-журналистки. С ее творчеством школьники тоже были знакомы, чему она явно обрадовалась.
Максимов сидел нахохлившись; ему трудно было так сразу расстаться со своими надеждами, с радостью, которую только что пережил. Но вот он взглянул случайно на директора и завуча, на их лица, сияющие гордостью, торжеством, и грезы его окончательно рассеялись.
Да, эта встреча была отлично организована. Школьники не подвели: выучили сведения о каждом из гостей и блеснули своей осведомленностью. Нельзя, конечно, не отдать должное их артистизму, свободе, естественности, с которой они провели свою роль, а также и педагогической режиссуре.
Директор и завуч выглядели именинниками. Гости, довольные, улыбались. Максимов — тоже. Но что-то давило в груди — обида, в которой стыдно, невозможно было никому признаться. Обида на самого себя, на свою наивность, доверчивость, иными словами, глупость — а уж пора бы было стать построже, поосторожнее, пора…
И еще… То, что он только что пережил, во что почти поверил, всколыхнуло в нем прежнее, что, ему казалось, он в себе уже преодолел. И подумать только, произошло это на обычном школьном утреннике! Его подняло, закружило, он почувствовал то когда-то знакомое опьянение, в котором видишь себя как бы со стороны и сам собой втайне любуешься и ощущаешь неведомую раньше свою ценность, исключительность, и как бы ее донести, не обронить. Это чувство было не просто пустым бахвальством — нет, гораздо, гораздо сложней: оно давало силы, энергию, вдохновляло и…
…И стыдно… Не столько даже оттого, что обманули, а оттого, что не было права так глядеть на себя, даже если бы другие уговаривали, уверяли, — нельзя поверить, нельзя давать себя провести. Почему такая слабость, податливость? Неизбежно разочарование: очнешься и поймешь, сон это был, обман…
Максимов шел к ожидающему у ворот школы «рафику». Шел по свежему, только что выпавшему снегу, жалея, что приходится портить его ровную белизну. Шел не оглядываясь, чтобы не увидеть грубые отпечатки рифленых подошв своих ботинок. Шел в той редкой, предшествующей иногда озарениям, открытиям углубленности, которой кое-кто мог бы позавидовать. Но сам Максимов был так поглощен своими мыслями, что не думал, не интересовался, как он выглядит сейчас со стороны. Впереди лежал белый, белый снег, и он шел туда уверенно, все вперед и вперед, будто назад ему уже никогда не предстояло возвращаться.