А оттуда, из темноватых, глубоких недр, слышалось пение, но оно обрывалось, потому что с горы кричали: «Эй! Ну давай же, давай!» — и, косолапя в своих подшитых валенках, надо было спешить к горе, волоча санки, составленные из красно-зеленых деревянных планок.
«Я научу тебя кататься на ногах. Не бойся, держись, раскинь руки — ну правда здорово?!»
У мальчишки шапка съехала на затылок и вот-вот готова была свалиться. Светлые волосы, челка, короткий курносый нос. «Держись!» С разбегу скатываться было и вправду интересней. «Ну вот, получилось!» — «А тебя как зовут?» — «Федя»…
Две толстые девочки-близняшки, в одинаковых темных неуклюжих пальто, стояли рядышком, не решаясь привязать свои санки к санному поезду, придуманному Федей, сказавшим, что так кататься будет еще веселей.
Недоверчиво наблюдали они за приготовлениями, а когда «поезд» на полном ходу врезался в сугроб и «пассажиры» попадали друг на друга, несколько раз повторили, голос в голос, глядя на Федю: «Ну, отчаянный…»
…Угрюмый, коренастый человек в немодном мешковатом костюме, по-видимому, кроме как с хозяевами, ни с кем тут не был знаком, но вроде и не нуждался в общении — то ли устал, то ли таков был по характеру, — стоял в углу слабо освещенной, задымленной комнаты и что-то жевал.
В светлых его волосах седины не было заметно, но выглядел он старше своих лет — разумеется, для того, кто точно знал его возраст.
Не ново наблюдение, что детские лица, даже не очень красивые, не очень смышленые, всегда несут в себе что-то, что после затухает в лицах взрослых людей. Чего же в таком случае стоит человеческий опыт, развитие способностей, образованность, если с накоплением всего этого полезного, ценного, всегда считалось, жизненного груза уходит, порой начисто исчезает то, с чем человек родился, с чем пришел в этот мир и что так ясно читается в глазах ребенка?
Коренастый человек, казалось, не замечал никого из окружающих. Но это была скорее не небрежность, а скованность, застенчивость, возникающие обычно от недовольства самим собой, а вовсе не теми, кто рядом.
У людей посторонних такой человек, верно, и не вызовет интереса, они могут и не заметить его, но тому, кто был когда-то причастен к его жизни, неловко наблюдать за ним, не приходя на помощь, не оказав поддержки — да, непременно надо это сделать, иначе ведь похоже на предательство.
Но если себе признаться, это не та встреча, что тешит самолюбие и к которой устремляешься безоглядно, узнав в некой знаменитости, лауреате, кинозвезде бывшего своего однокашника: «Привет! Узнаешь? Сколько лет-то…»
Нет, в самой неторопливости примеривания, гадания — он ли, не он, стоит ли подойти, не стоит — уже скрыта доля разочарования. И в элегической печали — «подумать, а когда-то» — если и не осуждение, то снисходительное сочувствие к тому, чья заурядная внешность и, как угадывалось, соответствующая такой внешности судьба говорят об, увы, несбывшихся надеждах, возлагаемых в юные годы.
Да разве не обидно бывает так же узнавать в хлопотливой, озабоченной, даже по виду оч-че-ень п р а к т и ч н о й чьей-то жене ту самую восьмилетнюю выдумщицу и задиру, которую за воинственный темперамент прозвали атаманшей и которая билась бесстрашно с мальчишками, как сама она предупреждала, до первой крови?
А девочка со странным именем Корина, в которую влюблялись все мальчишки в классе и на школьных вечерах, где кто-то мялся у стенки, кто-то краснел, страдал от юношеской своей неуклюжести, она царила, удивляла своей рано осознанной женственностью, изяществом и коварством, с каким стремилась завоевать все сердца, — ну кто бы мог подумать, что останется она в одиночестве, в то время как все ее подружки выйдут замуж, народят детей, и что вся ее привлекательность, яркость так быстро уйдут, южная нежная смуглость пожухнет, превратится в нездоровую желтизну немолодой, бездетной, незамужней, несчастливой женщины?
Вообще почему-то многие из тех, кто в детстве считался одаренным, талантливым, повзрослев, никак не обнаруживали своих задатков и, более того, казались даже скучнее, серее самых обыкновенных людей, которым никто никогда и не внушал мысль о каком бы то ни было у них даре. Потому что, наверно, ничто так не тяготит человека, как неоправданные надежды, несбывшиеся мечты. И никто так не уязвим перед жизнью, как честолюбцы, представлявшие будущее сплошной чередой побед.
Впрочем, основная причина, почему в воспоминаниях о детстве непременно присутствует грусть, есть догадка о переменах, происшедших за эти годы в самом себе.