Хотя относительно этих картин у отца с матерью возникали поначалу разногласия. Отец придерживался более традиционных вкусов, мама же поддавалась новым веяниям, каждый раз становилась единомышленницей то одного автора, то другого, разделяя всецело его эстетическую позицию, и энергично сражалась с консерватизмом в лице своего спокойного, уравновешенного мужа.
— Нет, хоть убей, не понимаю, что сие значит, — притворно жалобным тоном упрямствовал отец. — Может, и красочно и живо, но что это? Налицо упадок, кризис той культуры, что, согласись, создала истинные шедевры. А отказ от высокой идеи, от содержательности — да-да, именно содержательности — не даст достигнуть… ну хорошо, я не буду… Скажем так: я лично не понимаю этого.
Мама вздыхала, оглядывала отца пристально, будто дивясь его недогадливости, имеющей, кстати, далеко идущие последствия, пагубные, быть может, и для атмосферы в семье и для дальнейших их отношений, — собиралась вроде бы продолжать отстаивать свое мнение, но внезапно раздумывала.
— Не понимаешь? — спрашивала звонко. — И не надо. А мне нравится. И я повешу это вот здесь, слева от натюрморта. К слову, ты его тоже поначалу принял в штыки. И теперь подожду, пока привыкнешь. Давай, неси дрель. Не отлынивай. Знаешь ведь, я своего решения не переменю.
Это и отец и Митя оба знали. Сизо-зимний, с подтеками, л у н н ы й пейзаж водворялся в назначенном месте на стене, врастал уже намертво в интерьер их квартиры и постепенно в самом деле оживал, точно действительно нуждаясь, чтобы им любовались, впуская в свои тайные недра только тех, кто его полюбил.
А может, просто все трое они любили с в о й дом, с в о й парк, заменявший им дачу, с в о ю булочную, где за кассой сидела горбунья с высокой сложной прической, набеленная, с ярко накрашенными губами, подсиненными веками, точно зловещая карнавальная маска, но Митя научился ей приветливо улыбаться, и кассирша тем же отвечала ему.
Они любили свой дом, любили завтракать в выходные дни подолгу на кухне, где на столе стояли л ю б и м а я сахарница, на крышке которой присел фарфоровый голубок, а также л ю б и м ы й молочник с изображением Троице-Сергиевой лавры, и Митя знал, что молочник получен от бабушки, покойной папиной мамы. А от дедушки со стороны мамы у них хранился белый колючий коралловый куст, уже скорее не белый, а серый, хотя его и берегли и обмывали регулярно под душем: дедушка куст этот лично достал из Красного моря. И о прадедушке своем Митя знал. Видел фотографию его в альбоме, с бородкой, лысоватого, прищурившегося, словно чем-то недовольного, а может, смущенного нацеленным в него фотографическим аппаратом.
На подоконнике в кухне у них телевизор стоял марки «Электрон», в ярком утреннем свете изображение на экране еле просматривалось, но все равно за завтраком телевизор включали, и чем нелепее оказывалась передача, тем азартнее они за ней следили, обменивались репликами, веселя друг друга. Папа всему предпочитал конкурс «А ну-ка, девушки», а на мамин взгляд, самыми увлекательными бывали так называемые прямые репортажи, когда какому-то прохожему с л у ч а й н о совали в лицо микрофон и он, глотнув в испуге и таращась, как пойманная рыбка, выдавливал из себя две-три фразы и с мученической улыбкой умолкал.
В воскресные дни мама омлет готовила вместо обычной овсянки. И у них это считался пир! Кулинарными ухищрениями мама их не баловала. И если уж от всегдашних сосисок мутилось в душе, той же мамой предлагался кутеж, особенно радостный, что без повода: они обедали в ресторане.
— Не часто, — поспешил Митя добавить, учуяв нечто в выражении Таткиного лица. Они уже много друг другу поведали о своем прошлом, о привычках, свойствах своих домашних, Митя неплохо уже представлял родителей Татки, ее младшего брата, ну и, естественно, казалось, что он делится с ней и своим.
И вдруг Татка ощетинилась.
— И что же, — спросила едко, — как у вас с язвой-то, еще не обзавелись? Это, знаешь ли, неизбежно при таком существовании всухомятку.
— Да нет, — Митя промямлил, — мама суп готовит, правда, не всегда… Но папа в институте обедает, у них там буфет хороший, я тоже…
— Ты тоже? — перебила она еще ядовитее. — Я видела, вижу… А кто у вас стирает, тоже вы с папой? — Помолчала, не услышав ответ. — Я ничего не хочу сказать, но вся эта женская ученость, как показывает опыт, боком встает семье.
— Чей опыт? Чей опыт, говоришь, показывает? — улыбнулся Митя.
— Не придирайся! — Татка выкрикнула. — Но неужели, сам подумай, что-то одно должно непременно осуществляться в ущерб другому? И это простительно? И то можно не уметь, и это, а кто — неважно кто — жертвовал, жертвует…