Это, может быть, главное — с самой собой разобраться. Себя убедить, что все хорошо. Что утро, новый день и ты живешь на свете — вот удача.
Конечно, бывает трудно. Но в том-то и штука: жить, существовать — уже работа. Изображать же на лице улыбку — значит достичь в этой работе высокого уровня, виртуозного мастерства.
Стоит и в зеркале себе самой улыбнуться, для тренировки. В улыбке — самозарядное устройство: чем больше ты их расточаешь, тем обширней становятся твои ресурсы — отдаешь, а возвращаешь вдвойне. И радость жить все глубже в тебя проникает. Легкой делается твоя походка, сияет лицо, сверкают глаза, и люди, даже незнакомые, поглядывают на тебя с симпатией: ты не только испытываешь радость, ты ее даришь — всюду, всем.
Между прочим, вот отчего Валентина возвращалась из своих путешествий окрыленная. Ну да, достала дефицит, но это же не все! Еще и еще раз она убеждалась, что люди выше всего ценят: не положение, не обеспеченность — нрав легкий, приветливый. Благожелательность, чуткость. Устали в суете, в равнодушии толкаться, глаз не поднимая, совать что-то друг дружке: ты — мне, я — тебе.
Валентина от природы была приветливой, легкой. Но, прожив энное количество лет, каждый обязан природу свою осмыслить, обоснование, что ли, найти собственным свойствам. Чтобы прочнее, так сказать, укрепиться на этой земле. С юмором, конечно, особенно не нагнетая. В такой, скажем, манере: я, мол, свои недостатки знаю, и нет во мне ничего выдающегося, ни ума особого, ни таланта, но, знаете ли, мне с людьми х о р о ш о. Я вот такая. И, быть может, признаюсь нескромно, в этом как раз мой дар.
…В беретике набекрень, в шарфике, кокетливо повязанном у горла, Валентина вошла в лифт: с непонятно-мрачным испугом стоящие в кабине ее оглядели. Она знала, помнила это прикосновение — чужого с чужим. И, преодолев мгновенную зябкость, произнесла звонко: «Здравствуйте!» — «Здрасьте, здрасьте…» — наперебой, торопливо ей ответили. И пока лифт до первого этажа дополз, в кабине словно изменился климат: в ветреной стуже вдруг распустились доверчивые клейкие листочки, солнце проглянуло, выяснилось — ве-е-сна!
Валентина шла по тротуару, на каблуках покачиваясь. В спину дуло, но она точно под лучами ласковыми нежилась с готовностью улыбаться всем встречным, самой себе. В конце переулка помещалась их районная парикмахерская; поймав в стеклянных дверях свое отражение, Валентина прошла туда.
— Нет, Тань, стричь меня еще рановато, — стянула беретик, тряхнула головой. — А вот с руками снова катастрофа. Не могу приучиться перчатки резиновые надевать. Уж не ругайтесь, Анна Мокеевна, такая я нескладеха.
«Нескладеху» осматривали с искренним, трогательным восхищением. И жакетик, отделанный гладким шнуром, и под цвет шнура шарфик. Перчатки того же тона Валентина держала в руке. Именно здесь, а вовсе не на торжестве каком-нибудь, не в театре, не на банкете — нет, только здесь усилия ее должным образом вознаграждались.
Улыбалась, присела на табуретку рядом с занятой другой клиенткой Анной Мокеевной. Неправда, что все женщины завистливы. Анна Мокеевна, например, отличным видом Валентины гордилась, думала про себя: м о я.
«Моя», — мелькало и у парикмахерши Тани. Вот о чем помнить надо, если хочешь добиться расположения людей: чтобы они считали тебя с в о е й. А уж как им это внушить — соображайте.
Валентина, сидя на шаткой низкой табуретке, щебетала, поглядывала по сторонам. Ценная и н ф о р м а ц и я так или иначе в разговоре всплывала, но бестактно и неумно было бы Анну Мокеевну тут торопить.
Вообще спешить — дурная городская привычка. И обманчивая. Достижению цели способствует мало. Но люди и тут упорствуют в своем заблуждении, полагая, верно, что лихорадочный темп делает их как бы весомее, уважение к ним внушает.
Е-рун-да. Как-то Валентина оказалась на Кавказе, в одной из республик, в селении, где недавно открыли курорт. Курортники, приезжие из средней полосы, с севера, мчались к морю на пляж, как загнанные кони, с обезумевшими стертыми лицами. А на пятачке у киоска «Вино — воды» под полотняным полосатым тентом сидели местные жители. Отдыхали, продолжали н о р м а л ь н о существовать. И каждый был хорош, живописен, не похож на другого… Они ловили к а й ф, то есть наслаждались минутой. И гордились, что умеют это делать, не желали умение свое утерять и презирали тех, кто в погоне за химерами напрочь запамятовал естественное свое предназначение — жить.