— Привет, — сказала она то ли ласково, то ли с издевкой. И по ступенькам вниз спустилась. Он, что ли, ее ждал?..
…Миг длился. Митя постоянно волновался, постоянно вынужден был что-то изобретать: книгу захватывающую приносил, доставал билеты в кино, в театр — и иссякал, и просто топтался у ворот университета, ожидая, когда она появится и, может, остановится, а может, мимо пройдет.
Он, конечно, и виду не подавал, если она на ходу просто кивала. А что, а если он с приятелем встретиться тут договорился? Насвистывал. Она мимо шла. Проходила. Он сжимал зубы. Останавливалась. Он шалел, в нем все ходуном ходило. «У тебя нет случайно конспекта вчерашней лекции Богданова?» — она спрашивала. «К сожалению, нет», — коснеющим языком выговаривал он.
Миг длился. Он выкрал ее фотографию, крохотную, меньше паспортной, на студенческий билет. Зима гудела, гудела весна, прогудело лето. В ушах шумело, в голове. Он казался себе необыкновенно сдержанным, скрытным. Шагал по проспекту Маркса журавлиным шагом, вскинув лохматую густоволосую голову. Временами догадывался, что катастрофически за этот период поглупел.
Он точно перестал ощущать себя родным сыном своих интеллигентных, высокообразованных родителей. Пугался их вопросов, пугался, что сонливо-бредовой тупостью себя разоблачит. К счастью, они пока ничего не замечали. Папа уехал в командировку в Японию и привез сыну в подарок игрушку — заводного робота.
Папа считал, что, выучив один иностранный язык, второй легче пойдет, а на третьем, четвертом, пятом заговорить уже ничего не стоит. Сам папа так и сделал. Того же и сыну желал. Сын, правда, английский знал с детства, но теперь — теперь только расшифровка клинописи могла бы его спасти. Он изнемогал сам от себя. Миг длился…
А передышки у них с Таткой почему-то всегда вразнобой случались. Только он успокаивался, вспоминал о теннисе, садился за книги, тут же звонок. Ее дерганый, обидчивый голос. И он понимал, откликался. Она же, когда подобное случалось с ним, вздергивала бровь, цедила: не скандаль, не ори. Хотя он говорил абсолютно ровным тоном. Чего она добивалась, а?
Она добивалась. Она хотела дождаться той минуты, чтобы ответить так: «Замуж? Да что с тобой, Митька? Вот уж не думала!» Хотела расхохотаться, но руку его удержать: «Погоди, не сердись. Давай все обсудим спокойно».
…Шел пятый час. Все стало розовым: небо, сугробы, кустарник. Татка брала ком снега, подносила к лицу, нюхала. И вдруг запихала горсть в рот, и еще, давясь, и еще… Митя не сразу сообразил, что она плачет.
«Какие странные люди бывают… Странные, странные, не поймешь — с чего вдруг?» — думала Валентина, идя от дома по переулку, вспоминая лицо только что встреченной соседки, недоумевая, гадая — ну что произошло?
А ничего. Валентина из подъезда вышла, а Света Кузнецова вошла. «Здравствуй». — «Здравствуй». Но у Валентины все похолодело. Захотелось вернуться, удержать Свету: «Ты чего? Что-нибудь случилось?» Но не успела, помедлила — и правильно, наверно. Неизвестно, на что бы еще нарвалась. У Светы в лице ничего не дрогнуло, глаза невидящие, поджатые губы. А она, Валентина, дуреха, издали еще разулыбалась, а ее, значит, мокрой тряпкой по лицу.
Ах так, и ладно! Только знать бы — за что? Может, чего наговорили Свете? Валентина, случался грех, могла сболтнуть лишнее. Но не со зла. Просто обсуждая что-то с кем-то, она увлекалась, лицо, глаза собеседницы казались столь искренними, столь откровенны ее речи, что, думалось, и нечестно в ответ осторожность проявлять. Но, раскрывая свое, и чужое затрагивала ненароком. По секрету, конечно. И наворачивался ком, и летел, и к тебе уже стихийным бедствием возвращался. Объяснять, что началось с пустяка, поздно оказывалось. Стенка шла на стенку. Так во дворе у них случалось, в детстве, и Валентина являлась домой с разбитой губой. Так продолжалось до сих пор, и разбаливалась голова, сердце ныло, давались зароки: никогда, ни с кем, ничего — ну их!
Все это происходило так мучительно оттого, что она, Валентина, дорожила дружбой. И Котя тоже готов был за друзей глотку перегрызть. И ничто так не тешило обоих, как многочисленные лица друзей в застолье по какому-нибудь торжественному поводу. Ничем они так не гордились, как дружеской поддержкой. Если надо будет, друг другу говорили, друзья помогут, прибегут. И сами они прибегали, помогали. И когда Валентина окидывала взглядом прожитое, из всей мешанины проступали, как самое важное, прочное, те случаи, когда она помогала кому-то, когда помогали ей.