…Его жена носила пестрый в цветочек передник, облинялый, стискивающий грудь — так он ее в этом переднике и запомнил. И все время она что-то готовила, возилась у плиты и, когда он входил на кухню, поднимала к нему раскрасневшееся лицо с обеспокоенным, нетерпеливым выражением. Как знакомо! У всех людей, вокруг на лицах читалось такое же нетерпение: все они куда-то спешили, все хотели успеть… Жена всегда была чем-то занята, важным — так он привык думать. Иногда, для виду, советовалась с ним. Но он был плохой советчик. Либо его незаинтересованность раздражала жену, либо он высказывал такое, что явно противоречило здравому смыслу. Вообще он был тяжелый, трудный человек. К примеру, упрямо не желал признать жениха дочери, хотя доводов не имел никаких. Конечно, жених таки стал дочериным мужем. Но первое, так сказать, официальное знакомство прошло для семьи мучительно. Старик — тогда он еще был пожилым, но вполне крепким мужчиной — затеял вдруг, совсем некстати, какой-то отвлеченный разговор о смысле жизни, о том, что ничем не заполняется эта страшная пустота, если живешь без цели. А как, где ее, эту цель, найти? Опьянение молодостью слетает, и понимаешь, что существование твое ничтожно. Ничему живому не дано испытать таких мук, как человеку, когда он сознает, что ничего-то истинно высокого ему не открыто. Так, может, лучше и не думать об этом, не искать? И внезапно, как на допросе, взгляд на мужа-жениха. «Вам, молодой человек, приходилось испытывать такие чувства?..»
…Был очень вкусный нежный куриный бульон, и пирожки жена испекла — фирменное свое блюдо. И вино она к столу подала, узнав, что будущий зять не пьет водку.
Старик — повторяем, тогда он еще не был стариком — вглядывался из-под мохнатых бровей в лицо улыбчивого, общительного молодого человека, сидящего напротив.
…А может, противоречие, неудовлетворенность, эта самая душевная маета — может, вовсе не всем людям такое свойственно? Может, у других — вот бы с такими познакомиться — покой и гармония в душе? Что они, секрет какой-то особый знают? Или… «Кстати, Леонид Борисович, — доброжелательная улыбка мужу-зятю, — вы энергичный человек? У Пушкина в «Сцене из Фауста» — помните — как Мефистофель мельтешится? Все время занят, занят, занят! Может, поэтому он и счастливей, чем Фауст?.. О, это большой риск, насильно себя остановить, выскочить из общей карусели. Вот тогда тоска за горло и берет…»
…На второе дали жаркое с грибами. Вкусно… Когда жена разливала на кухне кофе, а он зашел туда взять спички прикурить, она сказала, что Леонид Борисович намерен увезти Люду в Москву, там у него двухкомнатная квартира. Он молча слушал. Жена сказала: «И кстати, он в Люду влюблен». — «А! — протянул он, выпуская дым. — Тогда конечно…»
Дочь была оживлена. Но он уже не раз видел подобное оживление. И не только когда в дом приходили молодые люди, но и когда появлялась у нее обновка или предстояло какое-то увеселение — «пра-а-аздничек», как она говорила, растягивая долгое «а».
…Ну, в общем, поженились. И уехали. Остались они с женой одни. Был дом и сад — жена там что-то выращивала, а он сидел на лавке в тени, и над ним было высокое, как бы вогнутое вовнутрь куполом, небо. Жена упаковывала в ящике прозрачно-восковые, точно муляжные яблоки — такие стояли в застекленном шкафу в биологическом школьном кабинете, — оборачивала каждое бумагой, чтобы не побилось, несла на почту — дочери отправлять, в Москву. «У них же наверняка это есть, — ворчал старик. — Морока только тебе, да и ей — идти получать посылку». — «Ничего, — жена всегда все делала по-своему. — Из своего сада — не сравнить».
Сад… Он был сейчас совсем запущен. И это тоже уже случалось — в его ли жизни, в чужой? Умирали люди, и зарастали садовые аллеи, и деревья, взрываясь по весне белым цветом, больше не приносили плодов. И чего печалиться? Все это уже было, было, и садов оставалось все меньше на земле…
Когда-то — ну не так уж давно — он преподавал детишкам в школе географию. В младших классах они еще не столько за отметками гнались, и было отрадно видеть их глаза, загоравшиеся любопытством. Даже звонок на перемену не сразу пробуждал их от того колдовского, завораживающего состояния, которое внушал им высокий костлявый человек в темном пиджаке, державшемся на его плечах как на распорках. Звонок звенел, и человек, досадливо морщась, говорил: «Идите побегайте». А сам шел в учительскую и садился к столику у окна: там качалась от ветра, как пьяный, верхушка старого клена.