А вот к положению своему на службе проявлял ревностность, но опасался, как бы самолюбие его не ущемили. Тут он бывал подозрителен до крайности, обороняясь, переходил в наступление, и в ход пускалась, как дубина, его п р я м о т а.
Некоторые, кстати, такую прямоту воспринимали откровенным хамством и соответственно реагировали, хотя таких было немного. Большинство в ощущениях своих терялись: ведь Рогов-то толковый, крепкий парень, правда? Но что-то при общении с ним возникало, и даже не от слов его, а от манеры глядеть на собеседника долгим взглядом, не сморгнув, точно на спор. Глаза же у него были темные, выпуклые, какие-то голые, в коротких незаметных ресницах, и ясно становилось, что, уж будьте уверены, он спор выиграет, взгляд свой не отведет.
Надо признать, что самому Рогову не легко, не просто давалось выдерживать последовательно избранную линию. Иной раз хотелось расслабиться, улыбнуться просто на чью-то, скажем, шутку, вообще отвлечься, забыть о том, как окружающие тебя воспринимают, что думают, какие делают выводы. Но его уже зажало в тисках. Он всюду ожидал подвоха, из всех сил старался себя обезопасить, все предусмотреть. Это изматывало. А с кем поделиться, если не доверяешь никому? То есть рассудком можно признать, что не все настроены исключительно враждебно, но ведь в восприятии своем других каждый сверяется с собственной природой, и тут Рогову нечем оказывалось себя утешить: личные его свойства не позволяли ему обольщаться ни на чей счет.
А уж где человек проявляется сполна, так это в семье, в своем доме. И Рогов с в о й дом ценил. Ценил собственные привычки, собственную защищенность, право мужское решать, вершить, убеждаться еще и еще раз в собственной власти, что утешало при случающихся уколах, сбоях в сферах иных. То есть, можно сказать, Рогов являлся приверженцем налаженного семейного существования, куда допускались лишь самые проверенные, после строжайшего отбора, да и то скорее как неизбежность: Рогов терпеть не мог постороннего вмешательства, а посторонними для него были все.
Людской природе он не доверял, знал и видел изъяны в каждом, рассекал молниеносно, и зоркость такая и радовала, и отравляла его самого. Он не ошибался. Действительно, люди несовершенны, действительно, разного в них понамешано, но феномен в том, что от подхода зависит, как, какой стороной человек к тебе оборачивается: добро пробудить так же легко, как и зло.
Рогов, конечно, не столь был наивен, чтобы не знать этих простых истин, но если внешне он собой владел, внутри его распирало, вскипало лавой раздражение. Малейшая зацепка, несоответствие вызывали в нем бурю, и каково давалось себя обуздать! Вот в каких муках Рогов пребывал, нуждался в защитном барьере, искал его и нашел.
Презрение — разве не броня? Ухмылка, каменное равнодушие, а под его прикрытием можно за всеми наблюдать, огрехи подсчитывать, ошибки, скрытые, тайные пружинки — вот каковы они все, и те и эти. С ними цацкаться? Да их ничем и не проймешь — только открытым, долгим, немигающим взглядом. Ясно? Я все понял про вас. И никаких лишних слов. Уж если вынудили, тогда п р я м о т а, разящая. Попались, зацепенели, так-то!
Вот с чем Рогов сражался, денно и нощно, естественно, уставал, естественно, хотелось передыха. И тут подворачивалась под руку Тоня, жена — самый подходящий, безопасный объект. С ней Рогов объяснялся открыто.
Но что-то его томило, неясное ему самому. Знал, что прав, но ждал подтверждений, доказательств. Разумеется, не от Тони. Но когда ее гнул, подчинял, и она гнулась, подчинялась, это какое-то все же давало удовлетворение. Как-никак, живой человек, могла бы взбунтоваться, огрызнуться, а отмалчивалась. Значит, понимала, чувствовала — что именно — трудно разъяснить, но Рогов в этом находил подтверждение своей силе.
Тоня жухла, блекла на его глазах, но перемены такие в ней его и радовали. Не от злобы, не от кровожадности: он жаждал страстно, чтобы кто-то полностью принадлежал ему. Он способен был любить только себя и с в о е — вот где была глубинная его тайна.
А Тоня, видимо, не догадываясь о п р о ц е с с е, увлекшем ее мужа, не представляла результата, воодушевляющего его. А ведь задача была — полная, безраздельная любовь к своему подобию, в идеальном совпадении взглядов, позиций. Абсолютное согласие — сиречь немота. Совершенство пока еще, к сожалению, не достигалось, покорная Тоня все же очень редко, но взбрыкивала.