Она тоже трудилась, тоже мечтала о влиянии хоть каком-то на своего мужа. И если замечала пусть крохотные в Рогове уступки — вежливость его, правда, натянутую, с ее родителями, проблеск ласковости в отношении к ней самой — ликовала. Значит, думала, возможны какие-то сдвиги, встречность какая-то: она принимает привычное ему, но и он что-то заимствует от нее. Да, не на равных. Рогов чаще на своем настаивал, сильнее нажимал. Но вот, например, он смирился, что у Тони остается ее подруга со школьных лет (сидели за одной партой), и они изредка видятся, разговаривают по телефону, а еще реже подруга с мужем или Тоня с Роговым бывают друг у друга в гостях.
Увы, с подругой получилось в итоге то же, что и с Тониным пением. Рогов выждал, но и тут победил. Хотя это потребовало времени более длительного. Тоня впервые, пожалуй, упрямство проявила: подруга, вероятно, была ей уж очень дорога.
Во-первых, будучи вместе, вдвоем, Тоня и Любка делались беспечными, смешливыми, дурачились, ну, как в детстве, заботы с них мгновенно слетали, обязательства взрослые, взрослый опыт. Любка, впрочем, и была прежде такой, такой и оставалась, заводной, озорной. Щекастая, румяная толстушка в броских, крикливых, почти клоунских одеяниях, не в подчинении моде, а даже скорее наперекор, любя чудачества, ими забавлялась, без тени смущения, что глазеют все. Решительная, бесстрашная — вот какая была Любка. И вспыльчивая, сумасбродная — полный с Тоней контраст. Но вот именно поэтому они друг в друге и нуждались, и нежная их привязанность не проходила.
Человеческие отношения тогда прекрасны, когда длится еще период неосознанного приукрашивания, нежелания недостатки какие-либо замечать, а только достоинства, да такие, что при участии воображения кажутся исключительными.
И вдруг разочарования. Оказывается не то, не так. Почему? Потому иной раз, что воображение иссякает и, как в играх детей, вдруг незаметно повзрослевших, все мгновенно тускнеет: хоть расшибись, а продавленный диван уже кораблем океанским не станет, и Пашка соседский — сопляк жалкий, а никакой не пират.
Да, в чувствах своих люди склонны к преувеличениям, обольщениям, и даже самая искренняя глубокая привязанность тоже не обходится без самообмана. Тот, кто уверяет, что сохраняет трезвость и видит ясно как плюсы, так и минусы, либо не любил, не дружил, либо разлюбил, раздружился.
Сооружать же из развалин волшебного замка неказистый домишко, пусть и пригодный для скромного житья-бытья, — занятие малоувлекательное, да и не каждому по силам. Проще кажется новый замок создать. Вон их сколько, новых лиц, новых встреч, знакомств новых. Речь о дружбе, но, если настаиваете, и о любви.
Так вот Тоня и Любка дружили со школы. Но ведь и при продолжительных отношениях не всегда успеваешь друг друга узнать: люди меняются. В детстве, я подростковом возрасте с такой стремительностью, что сам себе дивишься, порой и себя-то не узнаешь, а уж друга… Спасает привычка ориентироваться не на то, что теперь чувствуешь, а на то, что уже сформировалось, внушилось, и это свойственно всем возрастам.
Дорожишь не только тем, что реально, еще большая ценность — исчезнувшее, не оставившее зримого следа, но оживающее в памяти — самой надежной копилке. Там все нетленно и даже ярче, душистее, чем было в действительности. То, что вызывает трепет в людях взрослых, было пережито, когда они были детьми: первый снег, купания летом, лесные запахи, глуховатый звук падающих в саду яблок — по этой цепочке мы к себе возвращаемся, иначе бы заблудились, потерялись. А наши старые друзья — они знали, видели нас лучше, добрее, чем мы потом сделались, поэтому особенно ими дорожим, — теми, кто нас х о р о ш и м и помнит. Тоже просто, и тоже все знают, но надо об этом чаще себе напоминать, чтобы себя х о р о ш и х не утратить.
Могут люди быть разумными, и бывают, да только не всегда. Что делать с волнами, ветрами, что в нас гуляют, топорщат, вздыбливают наше нутро — стихия неприятия захлестывает, и кажется, что человеку естественнее испытывать злобу, чем доброту.
Для вспышки враждебности самой малости хватает, и мгновенно она становится обоюдной: от пращуров, верно, в нас осталось — кожей чуять опасность. Взгляда и даже не взгляда достаточно, чтобы антипатия, как бикфордов шнур, воспламенилась с одного конца, тут же другого достигая. Правда, предки наши от ярости рычали, а мы затаиваемся и даже способны улыбнуться — таков прогресс.