Ему приходилось бывать у Любкиных родителей, беседовать со старшим Шишкиным, и Рогов, надо признать, не робел. Никакие авторитеты его не подавляли, он и тут не утрачивал своей зоркости. Никто не безупречен — мысль эта тешила. Не безупречен дом, хлама много, безвкусицы, в отношениях домочадцев тоже все не безоблачно, отнюдь. Как всюду, как везде, и здесь видны изъяны, лезут из всех щелей.
Нет, Рогов никогда не поддавался обольщениям. Заслуги, чужая слава не ослепляли его, не мешали судить критически. Скажем, Шишкин. Крепок, тверд, несмотря на возраст. Репутация, как говорят, безупречная. Но если покопаться, многое можно сыскать. И на данный момент разве нет у Шишкина опасения влияние свое утратить, оказаться отодвинутым новыми силами? Да есть, конечно. Не бывает в человеке полной уверенности в дне завтрашнем; набегают тени, колебания, страх. Так у всех, а, значит, некому завидовать, кто бы куда ни вознесся.
Рогов об этом размышлял, пока старший Шишкин о чем-то друзьям дочери рассказывал. Держался он, кстати, просто, без всякой напыщенности, сановности. В фуфайке с латками на локтях, в пузырящихся, вытертых до блеска брюках, он и в домашнем таком затрапезе не терял стройности, даже своеобразного щегольства, будучи от природы сухощавым, хотя и малорослым. На красновато-смуглом черепе торчало редкое перо, точнее, пух, седой, клочковатый, но тщательно всегда выбрит, и запах горького одеколона ощущался близ него. Опрятность как бы шла вглубь, к душевной собранности, четкости воззрений. Вроде бы добродушен, но колющие огоньки загорались иной раз в зрачках.
Рогов сам от себя скрывал моменты паники, смятения, охватывающие его вдруг, ни с того ни с сего, в присутствии старика. Хотя будь Шишкин просто человеком преклонного возраста, пусть и неглупым, и с опытом, Рогов бы наверняка с ним справился. Но с влиятельным стариком приходилось держаться соответственно, не лезть на рожон. А хотелось, частенько хотелось высказаться и посмотреть на реакцию. Интересно, Шишкин, привыкший к почитанию, как бы себя повел? Рогов, предвкушая, воображая гнев вельможный, чуть ли слюну не сглатывал: старик побагровеет, срываясь на дискант, что-то выкрикнет, а Рогов, непобедимо спокойный, еще ему один аргумент…
Его бесили как щенки, игривые, сытые, так и старцы, закосневшие в консерватизме. Себя он причислял к иным силам, смелым, молодым, способным свершать, преобразовывать. А не давали. Кто именно не давал, он не уточнял. И в своих возможностях не сомневался, только бы представился шанс. Его ничто не сковывало, не ограничивало — он бы сразу рванулся. Преемственность, традиции? К чему они? Лишняя обуза, порождающая двойственность, колебания. А колебаться нельзя, останешься позади.
Пока же он накапливал ресурсы, а также сведения, отнюдь не лестные, о тех, у кого бывал. Если бы еще мог наблюдениями своими делиться, иметь рядом слушателя-единомышленника, тогда удовлетворение оказывалось бы полнее. Но на жену свою, Тоню, он не мог положиться: Тоня искренне любила Любку, уважала старшего Шишкина, всю их семью.
Рогов, оставаясь в одиночестве, должен был заботиться, чтобы никто не проник в его мысли. Но проникали. Натянутость, неловкость уже ощущалась и росла.
И не могло быть по-другому. Ни слов не нужно, ни действий, чтобы недоброжелательство распознать, тем более недоброжелательство упорное. Хотя Рогов и таился, все равно обнаруживал себя. Уповал на собственную проницательность, напрасно отказывал в ней другим. Его начинали уже сторониться и вообще терпели только из-за Тони. Той Тони, какую прежде знали и надеялись сохранить.
В человеческих отношениях, бывает, наступает период, когда, разглядев вдруг неприятное, черту, свойство или даже случайный промах, схватившись за фразу необдуманную, развенчиваешь все, что до того нравилось, ценилось. Цельность прежняя рушится, и наново создается уже негатив. Белое делается черным, друг — врагом, если только не остановить вовремя себя, не удержаться на краю. А ведь прежде всего мы теряем самих себя, когда изменяем былым своим привязанностям, некому будет возвратить нас к себе самим, мы бледнеем, истаиваем, исчезаем — нас нет, некому нас помнить.