Таня давно считала себя взрослой, но, пожалуй, семилетний ее сын куда раньше повзрослел. Ведь для детства нужен простор, сумрак леса, снежные сугробы, утренний сизый дымок над рекой, застекленелый зеленоватый пруд, безмятежные лица родителей, — хоть изредка, чтобы набрать на всю дальнейшую жизнь мед души — детские воспоминания.
Таня понимала… Теперь, сидя в кухне за шатким столом и покачиваясь слегка из стороны в сторону, слышала то, что никто не слышал — как стонет, воет что-то в ней.
Права ли она была, что не позволила приехать мужу с сыном? Но тогда даже и не раздумывала: они ей сделались в тот момент не нужны. Нераздельность ее со своим горем не терпела ничьих вторжений, особенно же тех, с кем связывалось ее будущее, оскорбительное, казалось, самим своим фактом для того, кто существовать перестал. Поддержка близких — не есть ли тут лазейка, почти предательство умершего? Надо выстоять, испить до конца, и тогда, может быть, ему не так обидно, не так страшно уходить навечно. Я тоже одна, ты видишь, слышишь?
Таня сглотнула, у нее вырвался хриплый всхлип, принятый мужем за начало плача, но она закусила губу: ни себе, никому она не хотела давать облегчение.
Она не была завистлива, и мстительность злобная, кажется, прежде ее не посещала. И вот она ехала домой, разрушенная, обмякшая от задавленных судорожных рыданий, собравшихся в груди в удушающий ком, и видела только тех, кто представлялся ей отцовского возраста либо старше. «Почему? — говорила она себе мысленно. — Почему? Почему?! Ведь живут же…»
Но, уже выбираясь из вагона по узкому коридору в момент прибытия, поддавшись общей лихорадочной спешке, задела кого-то чемоданом, обернулась, взглянула глаза в глаза, и сердце оборвалось: виски, лоб и, главное, взгляд, скрывающий слабость за готовностью к самообороне и вместе с тем призывный, умоляющий — да, старость. Преувеличенные ее извинения, возможно, и смогли замаскировать тяжелое и оставшееся уже, верно, с ней навсегда раскаяние.
Обычно делясь с мужем всеми событиями, она вдруг утратила вкус к словам, чувствуя, что на сей раз они не принесут облегчения. То есть у нее слов и не было, их, ей казалось, не изобрели для выражений той пустоты, что внутри у нее образовалась. Само ее присутствие сейчас с мужем в кухне, устроенной с наивным старанием украсить хоть как-то городской скучный быт, не сознавалось ею как вполне реальное. Хотелось высвободиться, вырваться из тисков собственной памятливости, но с язвящей отчетливостью возвращалось все тоже: профиль отца, его высоченный лоб, запавшие потемневшие веки, а руки под покрывалом, будто нарочно, чтобы отнять у нее возможность последний раз их поцеловать — за то, что не сделала, не угадала в себе это желание при его жизни. Наказана. И еще, еще наказания ей будут за то, что не успела и не пыталась успеть. А прощать уже некому.
Вот когда мы действительно становимся взрослыми, когда уходят те, кто знали нас детьми. И сразу отлетает. Со смертью отца она, Таня, теперь не дочка, чьи шалости, ошибки, вины разделяются как бы и родителями, и ответственность тогда еще не столь тяжела. Отныне — все. Не подскажет, не отругает — как же мало она ценила отцовский гнев, из упрямства сопротивлялась, когда следовало благодарить. Теперь уже ни у кого не зайдется сердце от твоей глупости.
Слеза поползла по щеке — от жалости к себе. Неужели даже смерть самых близких не освобождает человека от его эгоизма, воспринимается как удар, нанесенный лично ему, и собственная боль все заслоняет?
А как отец уходил? Что чувствовал, что вспомнил, поборол ли страх или такое нельзя побороть? Услышал ли слова, что Таня шептала, когда он уже был без сознания, как врачи объясняли, но она не верила. А крик ее долетел до него? В тот миг он должен был понять в с е, как поняла она, впервые за все прожитые совместно годы.
Очень важно. Вырвать у смерти то, что она по своей жестокости тоже готова с собой захватить. В этом ее злобность — окружить умирающего пустотой, невиданным еще, неиспытанным одиночеством, и вот туда надо прорваться, не дать запугать: она, Таня, сумела?
Хорошо, что ни мужа, ни сына рядом не было. Поэтому, может, и вытерпела, выстояла, что не к кому прислониться. Дождь мелкий, рыжая, комьями слипшаяся земля, глубокая, косо срезанная яма: старательно, неуклюже туда опустили гроб. Ей захотелось убежать, но она поняла, что от слабости может идти только медленно.
С удивлением оглядела стены, обклеенные обоями, занавески в оборках, сшитые по модной картинке. Лампа типа керосинки, за которой они с мужем выстояли двухчасовую очередь. Клеенку на стол привезла подруга из туристической поездки в Югославию — редкостный по щедрости дар. А гарнитур… словом, все тут являлось вехами их в целом благополучном, хотя и в рывках, в усилиях постоянных существовании. Но усилия-то сводились к чему? Чего это стоило, какова цена определялась?