— Все же зря я тебя, послушал, не приехал, — услышала Таня голос мужа.
— Нет, — заставила она себя ответить. — Правильно. Я потом отойду и смогу тебе все рассказать, что не знаешь, не видел. Может, тогда и мне самой что-то яснее сделается. Пока все как в дыму. Но я не хочу, не имею права, чтобы просто рассеялось и легче мне стало. Это не сон. Я теперь другая, обязана быть другой.
Муж кивнул, соглашаясь, поспешно.
— И еще я не хочу, — Таня продолжила, — чтобы кто-то из нас с тобой оставил другого в растерянности… ну… — она не нашла сразу слов, — надо успеть понять, объяснить друг другу, не оказаться застигнутым врасплох, в раскаянии от собственной тупости. Только не знаю, возможно ли это, — закончила она с сомнением.
Муж слушал, боясь, вероятно, неверным словом задеть.
— Вот сейчас я готова, — снова заговорила Таня, — чувствую, догадываясь, но могу потом растерять. Так, верно, человек устроен, только через боль до него и доходит важное. И я, повторяю, готова что-то сейчас схватить, самое существо, но мне мешает… Я дура, эгоистка… — от слез не сумела она договорить.
Ей стало стыдно — за себя, за жизнь их с мужем, за их отношения друг к другу и к сыну, за мелочное, лживое, неправедное, что они совершали чуть ли не на каждом шагу, и надо бы было, чтобы эти слезы увидел отец, понял их как обещание.
На столе стояла банка сгущенки, Таня автоматически погрузила в нее ложку, и тут же всплыло: любимое лакомство отца. В тысячекратном повторении движение его руки, с застенчивостью, и в этом пустяке, подтверждая деликатность его натуры, придвигающей к себе банку и через мгновение вновь возвращающей ее на середину стола. В его детстве и сахар считался деликатесом, но с тех голодных пор совсем не жадность, а скорее горделивое равнодушие к еде его отличало. Что на тарелку положат, то и ест. Мужское, благородное: правила в быту устанавливает и вершит женщина, жена.
Как содрогание — все эти памятью возвращенные отцовские привычки. Хотя привычками, если перечислять, он скупо обзаводился. Было, верно, не до того.
— Я фотографии привезла, — сказала Таня. — Потом покажу.
— Покажи сейчас, — муж попросил, и она, неожиданно для себя, обрадовалась, согрелась его интересом.
Это тоже оказалось мукой. Когда в ящике, из рваных конвертов высыпались фотографии. И снова чувство вины — за небрежность отца к самому себе, к своей жизни. Небрежность, вызванную как бы его неверием в отношение к нему детей, будто заставил он себя заведомо примириться с их безразличием, нелюбопытством.
Тон выцвел, порыжел, углы кое-где заломлены. Без дат, без подписей — ворох бесценностей, сохранившихся случайно. И от каждой той давней отцовской улыбки, усмешки, скрытой в углах длинных губ, — кол вбивался в грудь. Любительские, размытые, порой и не в фокусе снимки, но какой же живой трепет в них, притягательный, властный: эпоха.
В гимнастерке, остриженный, юный, жалостный, отец супился в объектив, силясь, верно, в первую очередь самому себе внушить впечатление бравости. Год 41-й. И — резко возмужавшее, обрезанное худобой его лицо — прошло два года. А в групповых снимках, когда война в будни переросла, нарочито мирные позы солдат, бесшабашность наигранная подтверждали, как ждали, как мечтали они о победе, о мире.
— А это бабушка, — Таня показала. — И папа у нее на руках. Правда, похож на нашего Володьку?
Сходство, Колосов про себя решил, довольно-таки относительное, но и в нем дрогнуло: время крутанулось вспять, десятилетия проскочили, и подумалось как о немыслимом, несправедливейшем, что этот глазастый, в нарядной матроске мальчуган, прижимающийся щекой к щеке матери, недавно умер.
— А ты свою бабушку помнишь? — Колосов спросил, чувствуя, что расспросы его нужны жене, нужны сейчас им обоим.
— Нет, — Таня ответила. — Мне год был, когда она умерла. Мама рассказывала, что впервые увидела тогда папу плачущим, и так безутешно, что ей стало страшно за него. И еще она говорила, что с бабушкой не ладила, тяжелый у той был характер, но папа не вмешивался, и только потом мама поняла, какая это для него была боль, их разлады.
— А в каком возрасте бабушка умерла?
— Что-то рано, в сорок с чем-то, около пятидесяти.
— Погоди. — Колосов, любивший ясность, остановил жену. — Если тебе исполнился год, Сергею Антоновичу, значит, тридцать четыре, во сколько же бабушка его родила? Ведь встретились они с твоим дедом в гражданскую, она тифом болела, дед ее выходил и…