— И что? — Таня произнесла вроде с раздражением.
— Да интересно. Сколько им было, когда они в отряде оказались… ну даже для сравнения. Как, под влиянием чего люди формировались, да так рано, отчего изменялись их взгляды, в каком окружении…
— Бабушка в гимназии не доучилась, потому что, кажется, разорилась ее семья, и она пошла работать, — Таня замялась, — не помню куда… И когда это случилось, тоже не помню, — закончила жестко.
— Жаль! — Колосов вздохнул. — Ведь Сергей Антонович часто рассказывал, он своей матерью гордился. Представляю, характер у нее был действительно не самый покладистый, но как иначе? Девчонкой еще листовки распространяла, жила по подложному паспорту, попала в охранку…
— Ну это и я знаю, — перебила ревниво Таня. — Она и большее сумела. Перед войной уже, папа в институте учился, так она тоже решила поступать, получить высшее образование. Сдала экзамены, но запретила папе ее встречать, стеснялась взрослого сына перед сокурсниками. А действительно, сколько же ей тогда было? Надо же, хватило воли, смелости заново как бы все начать!
— Да и я про то же. Хочется точно знать, конкретно. Вроде и не так уж важны даты, цифры, а потом… — он взглянул на жену.
— Так ты тоже присутствовал, тоже слушал папины рассказы!
Замолчали. В уме промелькнуло: как накрывали на стол или со стола убирали, раскрывали окна, телевизор кто-то включал, то, се, Танин же отец, по старческой, предполагалось, медлительности, оставался сидеть за столом на своем месте, переживая, быть может, высказанное уже не раз, а иногда и продолжал рассказывать, не замечая, что не слушают либо притворяются, боясь обидеть, но не умея собственной суетности, поверхностности преодолеть. Легко прощали себя, считая, что снисходительность проявляют к склонности пожилых к повторениям.
«Какие же мы… — подумал с упреком Колосов. — Собственной биографией не обзавелись и чужую сберечь не умеем». Он все еще держал в руках бледно-коричневую фотографию на толстом картонном паспарту с золоченой виньеткой, овальной печатью с фамилией фотографа. Молодая женщина и мальчик глядели на своих потомков долгим, испытующим взглядом.
— Надо утром Володе показать, — Колосов сказал.
Его будто толкнуло. А что он знает, помнит о с в о и х корнях? Дядья и тетки, вовсе жидкая, из путаных семейных связей далекая родня, горохом рассыпанная и в Замоскворечье, и в Сибири, и по Кубани-реке, и в Ленинграде, где-то в закоулках старых коммунальных квартир. В одной из них Колосов-школьник пил чай за круглым столом под атласным выцветшим с кистями абажуром, и пахло слабо, щекотно гербарием, в альбоме же, крытом малиновым плюшем, разглядывал такие же бледно-коричневые фотографии женщин в рюшах, шляпах корзинами, мужчин в сюртуках, косоворотках, черкесках с газырями, и только теперь вдруг вспомнил, как обжигали их взгляды, направленные по приказу фотографа, укрытого с головой, приникшего к аппарату на треногом штативе, — их взгляды, пробившие броню времени, спрашивавшие с тех, кто родился после них.
«Что я знаю?» — Колосов мысленно произнес с беспокойством. Тоска от сознания своей неблагодарности вошла в него, как бы отозвавшись на тоску жены. Он принял ее заряд, как это и случается с людьми родными. Хотя мысленно он был далеко. В полумраке комнаты, где на кровати со множеством подушек, с пугающим величием, как бы даже отвесно полулежала старуха. Говорили шепотом. «Подведите ко мне Петрушу», — проскрипело непохожее на человеческий голос, и Колосов, задавленный непонятным, страшным, упустил, что его-то и зовут, не догадался, и когда его подвели, подтолкнули к самой кровати, и сразу же, показалось, оттянули назад: он даже не заметил, поглядела ли на него старуха, не почувствовал ее взгляда, так, верно, сделалась уже слаба эта отлетающая жизнь.
«Подведите. Петрушу», — она прощалась. Она знала, что вот он, маленький, живет и ему предстоит жить, а он не знал о ней ничего и не взволновался и после не приник к тайне ее существования. Мама маминой мамы — так ведь? Но никак, ничем не зацепился. Какое это должно быть разочарование для них, что мы не помним, не интересуемся — какое разочарование, если бы они узнали.
«А мы?» — Колосова изнутри царапнуло. Такое уж, видно, у человека устройство — понимать только через самого себя. Но, по крайней мере, обернуть надо эту черту для обретения большего мужества, большего благородства. От нас — к ним. Нам предстоит то, что с ними уже случилось. И как их жизни, так и их смерти не просто череда обрывов, да? Разве только долг перед будущим для живущих важен? А долг перед прошлым, перед умершими? Он даже больше, шире, обоснованней. Ведь те, кто жил когда-то, продолжаются в нас. Хоть капелькой, хоть частицей застревает: родители в детях, родители в детях, родители в детях… Начисто никто не исчезает. Мы — они. Но что за глупость, что за непростительная подлая глупость так плохо себя самих знать, так мало о себе самих помнить!