А о кладбище, где лежат вместе кости всех героев, белых и красных, вы знаете? Эта общая усыпальница впечатляет. Если бы так везде, на земле был бы мир. Я — за Франко. Хочу, чтобы ему воздали должное.
А вы, кстати, знаете, что я, наверное, единственная из журналистов была против Нюрнбергского процесса?
— В каком смысле против? Поясните. Зинаида Алексеевна.
— Да, из тысячи я была одна против. Конечно, я обычная бельгийская журналистка, величина небольшая. Но я показала, что надо быть честным, чего бы это тебе ни стоило. Почему же я была против? Во-первых, закон не имеет права ретроактивной силы, то есть когда законы принимаются после событий. Положим, совершается преступление, а потом, чтобы осудить преступника, принимается закон. Однажды к этому прибег генерал де Голль, и я перестала его уважать. Во-вторых, на Нюрнбергском процессе победители судили побежденных. Но это же невозможно! Судить побежденных должны или нейтральные государства, или, что проще, сами немцы, которые, видя разорение своей страны, и решали бы судьбы виновных в катастрофе, убийствах безвинных людей, во всех преступлениях.
Были и другие эпизоды, когда я как журналистка писала нечто такое, о чем никто не осмеливался и помыслить.
Впрочем, что это я расхвасталась… Но вы знаете, с вами интересно говорить, вы интересуетесь разными вещами, а мне хочется вспоминать.
— Спасибо. Зинаида Алексеевна, а что осталось в памяти о Москве 1956 года?
— Да, мой муж был советником посла Бельгии в СССР. Что сказать, спустя полвека приехала я в свой родной, ведь я в Москве родилась, но совершенно чужой город. Глядя на грустные лица, я почувствовала себя особенно чужой именно в Москве. Я много ездила по свету. но нигде не испытывала такого отчуждения. Жила в Москве полтора года, вроде бы стала привыкать, на людей смотрела иначе, видела их в парках, в магазинах и постепенно стала находить то, что знала и ценила раньше в русском человеке, его замечательные нравственные качества.
Конечно, много воспоминаний от приемов в Кремле. Меня поначалу почему-то сажали около генерала Серова — тогдашнего председателя КГБ. Тот все старался подлить мне побольше водки, выспрашивал о чем-то. все куда-то нервно выбегал, возвращался.
Однажды я решилась его спросить: «Вы записываете мои разговоры?» — «Нет. не волнуйтесь», — ответствовал генерал. «А что же вы постоянно встаете из-за стола?» Нисколько не смутившись, генерал парировал: «Вы гость, и мне нужно, чтобы все вокруг было спокойно». — «Ну уж если в самом Кремле неспокойно, тогда извините…» — развела я в недоумении руками.
Когда я рассказала о своем соседе мужу, он побледнел и попросил меня не открывать рта, не отвечать ни на какие вопросы. Французская пресса называла шефа КГБ «Иваном Грозным». А один журналист, видно из страха, написал о нем как о гиганте. Когда же я увидела рядом совсем маленького, тщедушного человечка с красненькими глазами, — видно, что он любил выпить, — то я была удивлена неточностью журналистского впечатления.
Но не всегда, конечно, я сидела рядом с такими персонажами. Помню Екатерину Фурцеву, но особенно Марию Ковригину, кажется, она была министром здравоохранения, такая крестьянская красивая женщина. Встречалась и с маршалом Жуковым, но я его видела и раньше, когда военным корреспондентом разъезжала по фронтам.
— Вы живете в стране, которая первой провозгласила лозунг: «Свобода, равенство, братство». Как вы понимаете эту формулу?
— Я всегда говорила французам, что свобода и братство хорошо, но вот в равенство я совершенно не верю. Я считаю, что равенство — это уравниловка.
Всем понятно, что для того, чтобы окупались фильмы, нужен массовый зритель. А массовый зритель не посещает глубоких, серьезных фильмов, ему до них не подняться. Это понижает высоту восприятия искусства. Вот вам и равенство. Еще пример. Когда вы находитесь в какой-то компании и среди вас один дурак, то из вежливости все как бы становятся глупыми, потому что этому обществу ужасно неприятно, что вы думаете, допустим, о Сахарове? Вы знаете, я отношусь к старому миру, где вопрос вежливости играет некоторую роль, хотя я человек суровый.
В мире все так быстро меняется. Наука не знает добра, морали у нее нет. И она единственная может сделать так, что от одной коровы родятся телятя одинаковой масти. Мне уже начинает казаться, что и с человеком можно сделать то же самое. Хотя трудно. Если мне дадут тысячу долларов, то они у меня разойдутся в одну минуту, а мой знакомый превратит их в пять тысяч. В чем же дело? Идея равенства родилась у французов из-за зависти. Я это утверждаю. Я придумала такой афоризм: «Человека можно уважать, но его всегда можно пожалеть». Равенство ужасно мешает. Я вам скажу больше, только не удивляйтесь, внеклассовое общество — вредно. Никакие классы, ни в царской России, ни в Англии, непроницаемы. Старые семьи распадаются, вырождаются, капиталы пропадают, но тем не менее люди все равно подымаются. Сколько в России было безродных министров, которые сумели подняться, занять место в обществе. Это очень важно подняться из ничего, тогда идет обновление правящих классов, медленное, но постоянное. Скажем так. у нас была горничная, мать брала ее с собой в Париж. она выучилась по-французски, потом вышла замуж За нашего управляющего, дети ее гимназию окончили, университет. И если бы не было революции, ее внуки были бы очень важными людьми. Графьями, министрами…