— Просто удивительно, что за такую короткую жизнь ваш отец успел побывать и в США.
— Да, побывал. Он писал, что это страна нефти — Сплошное Баку. Но тут я с ним не согласен. Америка, Соединенные Штаты — это далеко не сплошное Баку. Это у них мозги, может быть, нефтью пропитаны, а города нет, города нормальные, в них можно жить по-человечески — зеленые, уютные. Конечно, не среди небоскребов. А так в основном в Штатах двух-трехэтажные домики, довольно аккуратные, какое же тут Баку?
— Я знаю, что вы тоже стихи пишете. Они публиковались?
— В 1960 году в Америке вышла книга «Весенний лист». В ней всего тридцать стихотворений: половина из того, что я написал. Больше поэтических книг я не издавал. И вообще не люблю говорить о своих стихах.
Считаю, что если я проживу столько, сколько моя мама, ну пусть меньше, то в этом случае постараюсь вернуться к ним на склоне лет.
Александр Сергеевич посмотрел на маму, которая сидела здесь же в комнате и молча слушала наш разговор.
— Это хорошо, — вмешалась Надежда Давыдовна, — что мой сын считает себя молодым. Это значит, что и я молодая. А родился он в мае 1924 года. Сперва мы жили на Знаменской, а потом на 13-й линии Васильевского острова. Когда ему было восемь лет, мы переехали в Москву.
Надежда Давыдовна задумалась, будто решаясь: говорить или не говорить, но все-таки заговорила на больную для нее тему:
— С Есениным я рассорилась из-за того, что он не хотел ребенка. И, чтобы он не вмешивался в это дело, я уехала в Ленинград. Он очень хотел, чтобы я освободилась от беременности. Сознался, что у него не двое, а трое детей и что дети его широким кругам не известны. А я в этом вопросе была решительна: я хотела ребенка. Помню Ленинград той поры: полупустой город, многие люди уехали за рубеж, в квартирах самые большие комнаты превращались в кухни, чтобы не оплачивать. Жизнь была нелегкая. Так и жила с сыном…
— А кто предложил назвать сына Александром?
— В еврейских семьях принято называть не по живущим родственникам, а по покойным. Незадолго до рождения Саши умер мой любимый дядя, младший брат отца. И чтобы доставить удовольствие отцу, я назвала сына Александром. Так что он оказался Александром Сергеевичем, но не Пушкиным, а Есениным. Но не Сергеем.
— Александр Сергеевич, вращаетесь ли вы в литературных кругах?
— Практически нет. Иногда, правда, меня зовут на какое-то литературное мероприятие. Прихожу, разговариваю, если что знаю. Но литература довольно далека от предмета моих занятий, и уж совсем не идет мне, когда меня связывают хоть в какой-то степени с имажинизмом. Тут уж. прошу прощения… Чтобы не испортить светлое дело имажинизма, я лучше побуду от него в стороне.
Н. Д. Вольпина:
— Считаю, что есенинский «Пугачев» — надгробный памятник имажинизму. Там каждая строчка с образом, каждая. Это был взлет.
А С. Есенин-Вольпин:
— Это был максимум, после чего Есенин отходит от позиций имажинизма.
— И становится совершенно другим поэтом, — вставляю я.
Н. Д. Вольпина:
— Он всегда остается тем, с чего начинал.
Сказать честно, для меня это была волнующая встреча. Легендарный человек Александр Есенин-Вольпин, почти гениальный математик, мужественный правозащитник. талантливый поэт. Его мать, мать сына Сергея Есенина, поэтесса, член Союза писателей СССР с 1934 года (6 февраля 1991 года ей исполнилось девяносто лет). Конечно же мне хотелось, чтобы Александр Сергеевич прочитал свои новые стихи, но попросить об этом я не решился. Из контекста нашей беседы мне ясно, что он на это не пойдет. Что собственная поэзия для него — дело прошлое.
Март 1989 — январь 1991 г.
ТРИПТИХ ИЗ ВЕНЫ
1. «ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО БЫ ТЕХ ПРИЧИН, КОТОРЫЕ ЗАСТАВИЛИ ЕЕ НАЛОЖИТЬ НА СЕБЯ РУКИ»
Графиня Разумовская о Марине Цветаевой
— Автор книги «Марина Цветаева. Миф и действительность». которая стоит у меня на цветаевской полке и которую я не раз перечитывал, живет в Вене?! Так помогите мне встретиться с ней, — обратился я к своим венским друзьям, сообщившим неожиданную новость.
Я и в самом деле болею Цветаевой, и все. что касается ее судьбы, ее творчества, приводит меня в трепет.
И вот с листочком бумаги в руках, на котором написан адрес, я подхожу к дому, построенному приблизительно в конце прошлого века. Дверь как дверь, звонок как звонок, только странно как-то: на всех жильцов большого четырехэтажного дома одна сигнальная кнопка. Зуммер, открываю дверь, вхожу в подъезд. И сразу же попадаю в «объятия» русской архитектуры, интерьера, старинных картин. Поднимаюсь по лестнице мимо ряда огромных полотен с изображениями людей в одеждах «седой старины». Мрамор, хрустальные светильники, анфилада комнат. Сопровождаемый хозяйкой, прохожу в ее комнату, сажусь в кресло, осматриваюсь. И снова — русские книги, старинная утварь, мебель, роскошные люстры. Дворцовая обстановка.