Нет, вы не подумайте, что я говорю о Твардовском как-то плохо. Я отношусь к нему с большим уважением, даже с любовью. Просто у нас с ним разные вкусы. В литературе мы разных ориентаций. Я понимаю, что «Василий Теркин» хорошая вещь, но чтобы упиваться ею? Я даже думал вывести такую идею, что Твардовский вышел из ершовского «Конька-Горбунка». Ершовский стих много определяет в «…Муравии» и в чем-то пересекается со сказками Пушкина.
— Какой бы вы выстроили ряд среди русских советских поэтов XX века?
— Думаю, что было семь или восемь гениев: Блок, Ахматова, Маяковский, Хлебников, Есенин, Цветаева, и еще я бы отнес Ходасевича. А из современных нам поэтов Бродского.
— Твардовского в этом ряду нет?
— Нет, я не думаю. А вот Пастернака и Мандельштама я упустил.
— К Бродскому вы относитесь с особым пиететом?
— Да, я его ценю, хотя личных отношений никаких, скорее холодные отношения.
— А кто еще. кроме Бродского, в эмиграции интересен для вас?
— Крупных поэтов нет. Интересные есть, Лимонов например, Лосев.
— Что вы думаете сейчас о социалистическом реализме?
— Так и думаю, как тогда, когда писал свою статью, за которую тоже пострадал. Социалистический реализм дело прошлое. Тот, кто пишет в этой манере, тот архаик: Проскурин, скажем. Иванов.
— Сама идея создания теории соцреализма, по-вашему, была ошибочной, искусственной?
— Думаю, что время было такое. Но я знаю одного хорошего социалистического реалиста, Маяковского. На этой основе он стал большим поэтом, потому что он клас-сист. прекрасный стилист. В своей статье я трактую соцреализм как социалистический классицизм и пишу, что соцреализм (это было в 1957 году) уходит в прошлое, и ставлю вопрос, чем его заменить. Тогда я еще предполагал — критическим реализмом старого типа. Но тут раздолбали «Не хлебом единым» Дудинцева. И я предложил одним из выходов из тупиковой ситуации — фантастический реализм. Назвал и себя до сих пор причисляю к этому направлению.
— А что, по-вашему, станет с литературой, созданной в застойные годы, в частности с так называемой секретарской литературой?
— Я думаю, что многое забудется. Из деревенской прозы я больше всего ценю Астафьева, он тянется к фантастике. и это мне близко.
Кстати, почти на уровне фантасмагорическом я вижу размышления в журнале «Молодая гвардия» автора Кузьмина, который, с восторгом рассуждая о Бубеннове. говорит, что товарищ Сталин обратился к членам Политбюро прочитать всем, как один, замечательную книгу «Белая береза». Дальше, как говорится, куда уж?!
— Как вы относитесь к Шолохову?
— Во-первых, я все-таки по-прежнему сомневаюсь, что весь «Тихий Дон» написан Шолоховым. Очень уж неоднородная вещь. Стилистически, даже хронологически. «Тихий Дон» — это в целом не моя книга, но я думаю, что книга безусловно очень интересная, но вот какая заковыка: дальше эпопея стала развиваться не по шолоховской, а по другой линии, на другой основе.
…В часы наших встреч я просил разрешения Андрея Донатовича посмотреть его библиотеку. Я был поражен тем. как при суровых жизненных обстоятельствах Андрей Донатович и Мария Васильевна сумели сохранить редкие русские книги. Издания петровской поры, раскольничьи фолианты, ставшую ныне уникальной энциклопедию Брокгауза и Ефрона, редчайшие поэтические сборники. И как вообще библиотека оказалась под Парижем? Разве семнадцать лет назад, когда Синявские вынужденно покидали родину, наши власти были более милосердны и разрешали вывезти то, что для писателя как воздух — книги? Оказалось, что поскольку инициатива отъезда семьи Синявского из СССР шла сверху, то одним из условий выезда был вывоз библиотеки.
— Книги я собирал всегда. Особенно поэзию. В свое время по молодости покупал все. что попадалось, на мой взгляд, интересного. В сталинские времена, когда букинисты не брали опальных авторов, я покупал их с рук. Помню, после смерти вдовы композитора Асафьева от родственников потребовали срочно освободить квартиру, и они даже заплатили истопнику, чтобы он в кочегарке сжег книги. Случайно узнал об этом и ринулся в эту кочегарку. Я ошалел, какие книги лежали передо мной, все символисты, все футуристы, редчайшие издания! Я тогда был студентом, денег — ни шиша. В кошельке лежал полтинник. Старыми, конечно, пятерка нынешними. Из этих денег я предложил ему половину. «Мало». — говорит. У меня все в душе опустилось. «А сколько?» — говорю. «Пятьдесят». В ту же минуту я поехал домой за чемоданами, привез, свалил все в комнате прямо на пол, лег на книги и купался от счастья…