— Покупают ли ваши картины музеи Франции?
— Нет. Скажу так: я работаю с Эдуардом Нахамки-ным, который, как известно, имеет свои картинные галереи в Америке. Он и занимается продажей моих работ. Он говорил мне. что несколько музеев купили мои работы, в том числе японский музей, но я этим не очень интересуюсь. Мне почти безразлично, купил ли меня музей или частное лицо, ибо здесь, на Западе, многие частные коллекции сродни государственным музеям. Да честно говоря, не думаю, что я здесь такая знаменитость, чтобы меня знали в музеях.
— Вы много лет живете в Париже, вошли в местную художественную среду. Что такое сегодня искусство Франции?
— Давайте шире. Сегодня нет искусства Франции, ибо искусство Франции — это искусство всего мира, гигантский проходной двор. Здесь можно увидеть картины из Японии, Латинской Америки, США. здесь семьсот галерей. Это пир искусства, пир живописи. И я это очень остро и радостно чувствую. Но, к моему сожалению, хочу добавить, что в таком своем ощущении я почти одинок: никто из моих русских друзей со мной не согласится в этой оценке. Они глухи к этому пиру, они не слышат и не видят его. Приезжающие сюда производят впечатление людей, попавших на лазурный берег под палящее солнце, но продолжающих кутаться в меховую доху, приговаривая: плевал я на это солнце, на всю эту красоту!
— Как вы считаете, почему на выставки Ильи Глазунова собираются тысячи и тысячи зрителей?
— Отвечу. Глазунов в своих картинах несет нечто абсолютно необходимое русскому человеку сегодня. Что именно? Объяснить трудно, может быть, даже невозможно. Но для меня очевидно, что есть в его творчестве некое свойство, которое привлекает к нему именно русскую публику. И свойство это совсем не шуточное. То есть я как бы в скобках замечу, что фигура Глазунова все время меня интригует и заставляет размышлять о русском искусстве. Хотя я должен сказать, что у Глазунова много, даже очень много слабых мест и как у художника, и как у человека. Но есть что-то такое, отчего дрожит, волнуется наша русская душа.
— Если бы вы не уехали из России, что бы с вами стало?
— Я сейчас уже отчетливо понимаю: останься я — давно бы погиб. Да, да, скорее всего. Дело в том, что есть у меня слабость, пристрастие, вполне вроде бы нормальное, не переходящее границ, — пристрастие к алкоголю. Так вот, думается мне, что слабость эта превратила бы меня сегодня в то, во что превратила она совершенно замечательного, удивительного, любимого мной художника Диму Краснопевцева. Кем бы я был, откажись уехать, — я был бы не Зверевым, а Димой Краснопевцевым… Вот вам и хорошая концовка для нашего интервью.
Целков не возвращен до сих пор. Как политический беженец, он проживает в Париже и выставляется, продается. Его имя давно уже стало символом неповторимого русского авангарда. Итальянское издательство «Фаб-бри» выпустило цветную монографию-гигант, посвященную Пулкову. Сотни работ. Книга вышла в серии «Выдающиеся мастера XX века». Лишь немногие художники удостаивались чести быть изданными в этой серии.
Остается добавить, что Иосиф Бродский считает Олега Пулкова самым замечательным художником послевоенного времени. Ноябрь 1989 г.
НА КРАЮ ПОИСКА,
ГДЕ ПРАВДА ПРЕДЕЛЬНО ЖЕСТОКА
К приезду на родину писателя Владимира Максимова
Поначалу было все официально: пришел, встретила секретарша, проводила в кабинет, «Здрасьте» — «Здрасьте», строгий, даже суровый взгляд (подумал, что его, наверное, боятся дети), нет, не напускное, потом мне говорили, что он всегда такой, жизнь позади нелегкая, да и видно, что человек непраздный, занят делом, времени лишнего у него нет. Посмотрел по сторонам; глаза остановились на зелененьких переплетах посевского шеститомника и на огромной монографии Михаила Шемякина — его картины висели на стене. Где оказались, там и сели, я положил на краешек стола магнитофон, а Владимир Максимов. не дожидаясь первого вопроса, начал говорить — приглушенно, вроде бы нервно, но четко и уверенно.
Мы говорили не только и, пожалуй, не столько о литературе, сколько о политике, хотя на мой вопрос, что в нем сегодня глубже сидит: писательство или политика, ответил не задумываясь: «Я писатель». Разногласия с Виктором Некрасовым считает чисто редакционными: иногда примирительные тенденции заместителя главного редактора казались главному редактору разновидностью оппортунизма. Говорить над могилой Виктора Платоновича родственники попросили именно его, Максимова. Гордится тем, что в редколлегии «Континента» были и есть лучшие умы: Сахаров, Бродский, Буковский, Аксенов. Джилас, Ионеско, Конквест, Неизвестный, Коржавин… Кстати, добавил — 63 номер, «апрельский», планируют составить Игорь Виноградов и Сергей Каледин. Отверг мою параллель его судьбы и дела с Герценом: «Я не хочу никаких революций, нигде». Считает, что на Востоке нет политических структур, способных выдвинуть настоящего лидера. — Он не видит адекватных самому процессу фигур ни в Кренце, ни в Младенове, ни в Ярузельском. Рассказывал о встречах с Андреотти, Колем, Бегином. Его мнение о Горбачеве: «Иностранная политика в высшей степени эффективна, внутренняя — краховая. Хорошо бы видеть в Горбачеве дальновидного стратега, но пока он часто идет за событиями».