Ленин, будучи уверенным в своей правоте, ничего не скрывал, и все его приказы, указания, записки опубликованы в Собрании сочинений. Их надо читать, а не извлекать из Ленина то, что годится для текущей пропаганды.
Я не могу доверять Александру Борщаговскому, который, заявляя о моральном обновлении, ничего не говорит о том, что он был председателем при исключении меня из Союза писателей.
Когда Анатолий Рыбаков заявляет, что он никогда не участвовал в травле своих коллег, он лжет: он участвовал в травле Владимира Войновича. Да еще под предлогом того, что ему не нравится роман. Но тогда — волей-неволей придется согласиться и с Владимиром Солоухиным, когда он говорил, что ему не нравится роман Пастернака. Хотя я с Солоухиным никак согласиться не могу. Он, я считаю, обязан покаяться.
В конечном счете получается так: то, что я говорил, предположим, пятнадцать лет назад, сейчас говорят с трибун партийных съездов. То, что я говорил пять лет назад, начинают говорить люди, которые тогда меня ругали. Вот пример: в беседе с редактором «Обсерватор» Жаном Даниэлем Юрий Афанасьев, ректор Историкоархивного института, заявил, что недавно он был на конференции «ваших реакционеров». Жан Даниэль спросил, о ком идет речь? Среди прочих он назвал и меня.
Значит, я для него реакционер?! Когда меня отовсюду выгоняли, он, Афанасьев, делал карьеру.
Еще пример: на обсуждении фильма о Троцком он говорил правильные вещи о том, что Ленин, Сталин, Троцкий — это люди одной политической культуры. Ни один, так другой был бы на троне. То есть он призывает идти назад, возвращаться к причинам, а не к следствиям. Так, Ю. Афанасьев заговорил тем языком, которым я говорил уже двадцать лет. Как у нас в России — всё с раската! Зачем же мы все время ставим памятники и сносим. Подождем немного — и снова ставим.
«Шпрингер и «Континент». «Путь кровав, но цель — благая». Антирусским?! Никогда! С оружием не отступают, а наступают».
— Середина восьмидесятых — это были очень критические для стабильности на Западе годы. Принципиальные антикоммунисты считали, что они — на краю пропасти. Обстановка была такая, что Запад психологически удалось обезоружить. Брежневская пропаганда сыграла здесь свою роль. И тогда они активизировались. Я приехал сюда со своими довольно резкими заявлениями по поводу того, что происходит в России. Шпрингеру мои заявления, видимо, пришлись по сердцу. Сам я его не искал. Меня нашел, сейчас он у нас-член редколлегии, Карл Густав Штрем, корреспондент «Ди вельт» по Восточной Европе и Советскому Союзу. И сказал, что Шпрингер хочет прислать за мной самолет, хочет встретиться. Перед поездкой к Шпрингеру я встретился с Генрихом Бёллем, и он мне наговорил либеральной чепухи, которая дурно пахнет еще со времен Сталина. Да, конечно, но зато какая цель! Это говорил и Бернард Шоу, это говорил и Эйнштейн. Да, путь сложен, кровав, но цель — благая. Я сказал: нет, никакая цель не стоит крови. С Бёллем мы не сошлись, хотя говорил он тогда очень жарко и очень долго. Я высоко ценю его как писателя, но тогдашние его речи принять не мог.
Я хорошо знал, чем эти речи кончаются.
И когда после встречи со Шпрингером стало известно, что у меня будет журнал, вся леволиберальная часть Запада выступила против. Ну когда в истории было такое, чтобы крупнейшие газеты от «Вашингтон пост» до «Монд» писали об эмигрантских проблемах?! А ведь Шпрннгером-то детей пугали. Шпрингером, Штраусом… И вдруг Штраус становится лучшим другом Советского Союза. А меня за этого Штрауса!.. Потом я стал врагом Штрауса, потому, что я заявил, что такой оппортунизм принять не могу. Как думаю, так и буду думать. На меня рассердились. Я встречался с Солженицыным, он тоже поначалу принял участие в журнале, дал, кстати, и название ему «Континент». Хотя предложения были разные.
Ведь я пригласил участвовать в журнале всех, от Синявского до Сахарова. Быть может, каждый надеялся повернуть направление журнала по-своему. Но моего характера не знали. Предлагали антирусскую направленность. Но я заявил, что журнал не будет ни антитатарский, ни антикиргизский, ни антисемитский, но он не будет и антирусским. Кто-то отказался сотрудничать. Ну что делать? Я никого не гнал. Солженицын, наоборот, считал, что в журнале слишком мало русской боли. Я ему возражал: Александр Исаевич, ну вы же сами сказали, что с самого начала надо думать о поляках. Если же я буду выставлять на первый план только русскую боль, они первые от нас уйдут: боль-то у нас общая. Солженицын парировал: в отличие от вас, от вашей эмиграции старая эмиграция с оружием в руках отходила, она в ОВИР не стучалась. Задним умом крепок человек: как-то позже Иосиф Бродский заметил на это — с оружием в руках не отступают, а наступают.