За закрытыми ставнями, за сдвинутыми портьерами Париж удалялся, уплывал… Не было больше автомобилей на улицах, не было консьержки внизу дома, ни метро, ни Эйфелевой башни. На земле сглаженной, как по волшебству, появлялись степи, березовые рощи, избы, окружавшие цер-ковку с зеленым куполом, длинные дороги под снегом, большие помещичьи дома, полные девушками-невестами… Моих друзей звали: князь Андрей, Пьер Безухов, Николай Ростов, Денисов, Марья, Наташа… Если я сделался писателем, я обязан этим, вне сомнения, длинным семейным вечерам, когда гений Толстого вводил меня в мир вымысла более живого, чем мои каждодневные опыты. Прибавьте к этому, что мои родители часто вызывали передо мной воспоминания о своей потерянной родине — воспоминания, конечно, немного приукрашенные тоской о том, что возврат туда невозможен. Я рос и вырос в этой тоске. Я построил для себя, из нескольких книг и картин, мою «внутреннюю» Росе ИЮ. Тут я должен извиниться перед вами всеми, кто меня слушает: я уверен, что эта Россия, «внутри меня», не вполне соответствует той, которую вы знали. Я уверен, что, читая меня, вы иногда считаете себя обманутыми. Я убежден, что многие из вас говорят: «Во что он вмешивается? Как он смеет говорить о том, чего не знает!» В этом отношении щепетильность эмигрантов тем чувствительнее, чем больше они ощущают себя последними стражами традиции. Маленькая неточность их возмущает, потрясает, как оскорбление того, что для них самое драгоценное в мире: сокровища памяти, не подлежащие отчуждению. Никто не непогрешим, огда дело касается воссоздания исчезнувшего мира по сведениям, данным посторонними».
Из речи А. Труайя по случаю избрания академиком.
— Как вы относитесь к новой прозе, к новому роману?
— Я против всех школ. Каждый должен писать соответственно своему темпераменту, взглядам, а' вовсе не следя за какими-то теориями. Да, была мода на так называемый новый роман, мода была в том, что истории писали без истории. Описывали личности, которые не были личностями. Это были лабораторные работы. Я же считаю, что настоящий роман надо писать не усилиями мозга и не животом. Должна быть работа интеллекта всего существа, сердца, а не только мозга.
— Ромена Роллана вы не застали, не были с ним знакомы?
— Нет, не удалось.
— А Андре Жида?
— Нет, не знал. Я вообще мало, как это ни странно, знаком с писателями. Очень хорошо знал Андре Моруа, ведь первый мой рассказ, написанный по-французски, я показал ему. Я знал его дочь Мишель Моруа, она и передала отцу мой рассказ. Он ему очень понравился, и Моруа рекомендовал меня одному издателю. Чуть позже я познакомился с Франсуа Мориаком…
— А кого вы считаете наиболее крупным французским писателем XX века? Ну хотя бы вашего современника?
— Трудно сказать, по-моему, Мориака.
— Ав русской литературе вообще?
— Толстого, Чехова, я тоже написал о нем книгу. Его очень любят во Франции. Но страною, что во Франции любят его пьесы, а рассказы не читают. А ведь он рассказчик гениальный.
— Лев Асланович, не обижайтесь, но вот о чем хочу вас спросить. Вы человек, облеченный званиями, наградами. У нас сейчас отношение ко всякого рода регалиям довольно скептическое. Как вы на это смотрите?
— Сами по себе награды и звания — вещи ничтожные. Писателю главное верить в то, что он пишет, и писать только о том, во что веришь. Для меня гораздо большее значение, чем принятие в академики, имеет то, что я могу по четвергам встречаться с умными, интеллигентными людьми, а главное — свободомыслие. Эти «бессмертные», извините, свободомышленники.
Если же отойти от эмоций, то могу заметить и другое: Гонкуровская премия, к примеру, принесла мне и материальный достаток. Потому что до нес я продавал не так много своих книг. Гонкуровская премия — это такая реклама, что изо дня в день вы становитесь прямо сверхзнаменитостью…
— Ваши книги были бестселлерами?
— Конечно, многие. А так одни расходятся лучше, другие хуже.
— Простите мое любопытство, вы не интересовались, как относятся к вашим произведениям на американском книжном рынке?
— Американский читатель очень интересуется моими биографиями. Больше, чем романами. Меня это радует.
— Я чувствую, что политикой вы не очень интересуетесь?