— Ау вас-то этот интерес сохранился?
— Да, он постоянен, я и лекции читал о Баратынском, и мечтаю написать о нем хотя бы краткий этюд. После Пушкина для меня почти наравне стояли Лермонтов, Баратынский и Тютчев. Чуть дальше Фет. Поэзия Баратынского уникальна во всей европейской литературе своей афористичностью.
Но хочу вернуться к Франку. В годы войны поневоле вдалеке от своих детей он жил в бедности, печататься, разумеется, не мог. Да и раньше публикации не приносили много денег. После войны был такой печальный факт, когда ИМКА-пресс в лице Бердяева отказалась напечатать его книгу о моем деде. Бердяеву, руководившему издательством с сорок восьмого года, в то время было несозвучно то, что написал Франк. Я, естественно, к этому печальному факту не имел никакого отношения, моя работа в ИМКе началась в 1959 году, когда издательство было передано членам «Русского христианского движения». (Кстати, в Берлине, пока оно там не заглохло, С. Франк был деятельным участником движения.) Увы, ни Франк, ни Булгаков, ни другие поистине большие русские философы не имели на Западе известности. Их знали в очень узком кругу ИМКА.
Фамилия Струве иностранного происхождения. Первый Струве приехал в Россию в начале прошлого века, не желая быть солдатом Наполеона. Приехал уже сложившимся ученым и создал Пулковскую обсерваторию, положив начало целому роду — четыре поколения! — астрономов. Нам, пожалуй, наиболее известен Петр Берн-гардович Струве, «легальный марксист», помогавший Ленину печатать его первые статьи. От него пошла гуманистическая линия этой фамилии. Один из сыновей Петра Струве, Глеб Петрович, — известный литературовед, издатель Ахматовой, Мандельштама, автор единственной в своем роде книги о русской литературе за рубежом. Мой собеседник — племянник Глеба Петровича и внук знаменитого ленинского оппонента. Любопытно, что и по материнской линии Никита Алексеевич из семьи французских эмигрантов, приехавших в Россию после французской революции. Н. А. Струве родился во Франции в 1931 году. Учился во французской школе. Но одним из его внешкольных учителей был человек, имя которого известно нынче у нас лишь избранному кругу в среде творческой интеллигенции. Я помню, как лет двадцать назад впервые услышал имя Мочульского, услышал как легенду о талантливейшем литераторе, авторе великолепных монографий о Блоке, Соловьеве, Белом, Достоевском. Естественно, нам не известных.
— Думается мне, что до сих пор нет в мире более фундаментального исследования о Достоевском. Более цельного. В его книге как бы классически правильно сбалансированы все измерения великого писателя и философа, он нашел к нему наиболее глобальный подход. И все уместилось в одной монографии, в четырехстах страницах. Долго еще не появится подобная работа, поэтому тех, кому нужно узнать о Достоевском основное, главное, я всегда отсылаю к книге моего учителя.
— Но ведь исследований о Достоевском — море. Неужели оно так мелко?
— Я бы сказал, что таких вот обобщающих книг о Достоевском не так много. Довольно трагически сложилась судьба двух книг советского исследователя Чиркова, они изданы давно, и в изуродованном виде, и больше не издавались. Очень интересна бердяевская книга о Достоевском, хотя, пожалуй, в ней больше Бердяева нежели Достоевского. Обогатили достоевсковедение и статьи Отца Сергия Булгакова. Определенному направлению в Изучении великого писателя положил начало Вячеслав Иванов. Но Мочульский — это нечто особое. Скажем, у Алексея Лосева, профессионального философа, были более глубокие познания, чем у Мочульского, и книга Лосева о Соловьеве будет, пожалуй, лучше популярной монографии Мочульского. Но о Достоевском писать после Мочульского нелегко.
А вообще-то исследователи Достоевского в двадцатых годах достигли весьма высокого уровня (Долинин, Скырфтымов и другие), но позже достоевсковедение было разгромлено.
— Простите. Никита Алексеевич, мы немного, хотя и по делу, отвлеклись. Вы начали вспоминать о Константине Мочульском.
— Он был большим другом моего отца, учил меня русскому языку. А вы, кстати, знаете, кого учил греческому Мочульский?
— Осипа Мандельштама.
— Совершенно верно. Так вот, Константин Васильевич — благороднейшая фигура, один из представителей ушедшей цельной русской культуры. Судьба его была нелегкой. У кого, правда, она была легкой? Его жизнь резко изменило религиозное обращение, это случилось в тридцатых годах. Он стал близок к матери Марии. Уже после ее гибели я помню его читающим «часы» или ше-стопсалмие в ее церкви, на рю Лурмель. где он был верным прихожанином. У Осипа Мандельштама есть строки о келье бедного филолога. Это написано об уроках греческого языка, который давал юному поэту молодой специалист по греческому. Очевидно, у Мочульского в Петербурге была скромная комнатушка, и тут, в Париже, он. как и многие одинокие эмигранты, ютился в так называемых мансардах. Попросту на чердаках. Вот и я ходил к нему в такую крохотную, но опрятную комнату. Было это во время войны. Помню, он близко очень переживал все военные события. Но часто на уроках вместо Пушкина мы обсуждали московские вести.