Прошу Никиту Алексеевича поведать, как он брал интервью у Анны Ахматовой в июне 1965 года.
— Это было не интервью; если бы я пожелал взять интервью, она спустила бы меня с лестницы. Это была встреча, которая состоялась благодаря Надежде Яковлевне Мандельштам. Я встречался с Анной Андреевной несколько раз в гостинице «Наполеон». Разговоры заняли восемь часов. Вначале мы проговорили полтора часа, и она снова пригласила меня на встречу. Просидели целый вечер. Я сделал запись чтения ее стихов. Простились. Но она позвонила и снова пригласила зайти к ней перед отъездом. В результате вышло какое-то общение, оставившее в моей жизни неизгладимую память. Были, конечно. Франк, Бунин, Ремизов, но это давнее, они умерли в пятидесятых годах. Есть Александр Солженицын, общение с этим поистине сверхчеловеком продолжается вот уже более тринадцати лет. Анна Ахматова оставила во мне впечатление какого-то чуда гармонии и абсолютной подлинности: ни одной фальшивой ноты. Бунин был другим, любил красное словцо, эпатировать! Говорил он тоже выпукло, его речь, манеры хорошо запомнились. Да и весь он был какой-то скульптурный. Ахматова же при всей своей величавости была сама естественность.
В годы военных испытаний русского народа в семье Струве не возникало никаких иллюзий относительно коммунистического режима. Проблема невозвращенцев. Проблема насильственного возвращения. С востока шли люди, обгоревшие, опаленные коллективизацией, войной, пленом. Многие только чудом остались живы. Многие были вынуждены скрываться. Их вылавливала советская военная миссия. Никите Алексеевичу пришлось однажды присутствовать при задержке одного такого человека. Он жил в его же доме, все знали, что это советский человек, что он не хочет возвращаться. Однажды Струве услышал страшный, крик: «Товарищи, помогите, спасите!» Он кинулся к окну и увидел внизу черный автомобиль. На всю жизнь запомнилось: истошный вопль, выломанная дверь, кровь.
— Мы говорили о судьбе русской эмиграции, о разных судьбах трех ее волн. Что будет дальше с людьми, оказавшимися во Франции: растворятся ли они в мировом пространстве, сольются с другим народом или сумеют сохраниться и сохранить свою русскость?
— Первая эмиграция сохраняла в себе то, чем была Россия до семнадцатого года. Попутно она творила, продолжала творческую линию дореволюционной России. Но эта эмиграция биологически сошла со сцены. Она жива еще в своих немногочисленных отпрысках, сумевших соединить в себе обе культуры.
Так, к примеру, Никита Струве издает два православных журнала разного содержания, один выходит на русском языке, другой — по-французски; пишет статьи и книги на обоих языках. Его первая книга, вышедшая в 1963 году, о христианстве в СССР, в своей последней главе разоблачавшая хрущевские гонения, написана на французском. Да и диссертация о Мандельштаме (1982) сначала вышла на французском, а потом уж в авторском переводе на русском (1988). Струве считает, что Россия всегда была Европой, только ее, несчастную, от Европы в 1917 году отсекли и тем самым изуродовали, оскопили.
Вторая эмиграция, выкинутая войной, свидетельствовала о том, что произошло в России в сталинские времена: о терроре, об ужасах коллективизации, о закабалении человека государством.
Третья уже была в значительной мере эмиграцией советской. И здесь, в Париже, во Франции, встретились две разные России. Вторая эмиграция была сравнительно более близка к первой, хотя бы по времени (отстояние в четверть века). Ее опалила своим огнем катастрофа войны, сама история. Встреча между ними была несложной. Более трудным было приятие третьей волны людей, покинувших родину. Но и эта встреча состоялась. Со временем многое утряслось, встало на место.
Сейчас можно говорить о четвертой волне. Это люди, разуверившиеся в том. что когда-нибудь жизнь в России станет нормальной. Их связь с русской культурой слабая, и надо полагать, что они захотят ассимилироваться побыстрее. Но сумеют ли?
Отрадно, что Россия просыпается, важно, чтобы существовала и зарубежная Россия, по крайней мере зарубежная русская культура.
И тут я решился наконец на комплимент Никите Струве, потому что меня удивил его русский язык. Родился во Франции, учился во французской школе, живет среди французов, профессорствует во французском университете. Откуда такая плавная, старомосковская правильная русская речь? Мы в Москве-то теряем ее глубину и самобытность, используя все больше и чаще штампованную газетно-телевизионную лексику. И я рассказал Никите Алексеевичу о приезде в Москву писательницы Нины Берберовой и о том, как мы восхищались ее разговорнолитературной речью.