Жизнь одна; на этом свете прошляпишь, на том не вернешь.
— Паша! — позвал Децкий.
Приятель и Катька остановились.
— А что Вера не приехала? — спросил Децкий, поравнявшись.
— Она на даче, — нехотя объяснил Павел, — вчера вечером уехала — дети там.
— Могу лишь позавидовать тебе, — улыбнулся Децкий. — Меня Ванда никогда не оставляет одного.
Улыбался Децкий неискренне — Пашин ответ его огорчил. Он означал, что вчера после работы Павлуша нажрался водки или «чернил», пришел домой пьяным, и свинский его вид довел Веру до слез. Какие говорились упреки, какие решительные меры обещались, вообразить было легко; Децкий вообразил и озлился на Павла. "Скотина! — подумал он. — Не хватало только, чтобы Верка пришла в профком: спасите семью, муж пьет, как грузчик, скоро по вытрезвителям пойдет". И так всем видно — алкаш, морда доказывает. Слабоволие это бесило Децкого. Уже не только после работы спешил Павлуша в ларек, но и в обед позволял. Приходилось закрывать его в кабинете, присматривать, отвозить домой. Не ко времени, некстати было Павлово пьянство. Ставилась под угрозу тайная идея Децкого протолкнуть Павлушу начальником во второй сборочный цех, а держал он ее в тайне потому, что решил уволиться. Объявить о своем решении сейчас никак не выходило. Прежде требовалось осуществить несколько дел, без которых увольнение не давало свободы и спокойствия; надо было вложить в уши главному инженеру и директору мысль о немедленном повышении Павла; перевести Петра Петровича со склада в отдел снабжения, что уже исполнялось и чему тот противился, и, наконец, вытолкнуть Данилу Григорьевича в магазин другого торга. И все это надо было провернуть, оставаясь в тени, чтобы никто — ни Данила, ни Петька, ни Павлуша — не догадались, не учуяли, кем соткана нить интриги. Хоть Павел, не в пример Даниле и Петьке, от перемещения исключительно выигрывал, Децкий не проговорился ему о своих усилиях даже намеком, боясь преждевременной обиды и какой-либо глупой выходки. Все же семнадцать лет проработали бок о бок, вместе пришли на завод из института, спутаны одним делом, и вдруг узнать от товарища, что он рвет старые связи, уходит в иную жизнь, что в той, иной жизни он хочет быть сам по себе, конечно же, тяжело и больно. Но пришел такой час, куранты судьбы пробили: пора на другое поле, пора уходить; Децкий даже физически, инстинктом самосохранения, чувствовал крайнюю необходимость уволиться, но красиво уволиться, с гарантией, с разрывом всех цепей. К осени все рассыпется. Сегодня — прощальный сбор, дань сантиментам; он и созвал компанию полностью, чтобы в тайном удовольствии души отпраздновать свой исход. Вот все идут по дороге, отношения кажутся прочными, кажется, что так будет длиться до конца дней, а уже ничего нет, дело иссохло — он иссушил, дружбы окончены, и большинство тут чужие, не нужные один другому люди.
Децкий обнял Павла и Катьку за плечи, прижал к себе и сказал искренне и с весельем:
— Люблю я вас. Вы да Адам — мои единственные друзья!
Скоро пришли к реке и всею толпой, не медля, бросились в воду. Потом млели на солнце, опять сидели в воде, опять жарились, позировали парами, одиночно и всей группой перед Сашкой — тот осваивал фотоаппарат, опять лезли в реку — и так добрых четыре часа. Ванда и Катька удалились от общества и легли загорать голышом, пробудив в мужчинах остроумие. Специалистка по древним рукописям демонстрировала зарядку по системе йогов. Жена Данилы Григорьевича бегала трусцой. У детей был мяч, они гоняли его по лугу, и счастливый их смех привел к ним Олега Михайловича; затем Данила воткнул прутья и стал на ворота; возрожденный купанием Паша поставил вторые, Виктор Петрович возглавил детей, Адам соединился с коллекционером, Петра Петровича назначили быть "заворотным беком" — начался футбол. Только доктор Глинский не включился в суету — лег под кустом брюхом кверху, как перезрелый арбуз, и заснул. Поленился играть и Децкий — сидел на берегу, свесив ноги в воду, наблюдал своих гостей, особенно Данилу Григорьевича. Тот, удачно принимая или отбивая мяч, хвастливо хохотал. Децкого это забавляло — смех Данилы казался ему деланным.
В очередное общее купание он, выбрав момент, поинтересовался:
— Как жизнь, Данила Григорьевич?
— Живем, слава богу! — отозвался тот. — Только вот сука одна роет, — и взгляд его, заметил Децкий, коснулся Виктора Петровича.
— Под кого не роют, — сказал Децкий, словно бы и под него кто-то рыл.
— Аморалку шьют, — объяснил Данила Григорьевич.
Децкий улыбнулся:
— Такую беду — рукой отведу.
— Не скажи, брат, — возразил Данила, — похуже ревизии. Только и хожу объясняюсь.
— Брось ты переживать, — посочувствовал Децкий. — Ну что они тебя, казнят? Поставят на вид и забудут.
— Кабы так! — вздохнул Данила Григорьевич.
Децкому стало смешно; он, чтобы не выдать себя, поспешно окунулся, крикнул: "Догоняй!" — и поплыл к дальней излучине.
Состоявшийся разговор доставил ему утешение — с Данилою все шло как по маслу. Месяца два назад Децкий послал в райторг первую анонимку, подписав ее "группа продавцов магазина № 20 «Хозтовары». Письмо на двух листах изобличало безнравственную связь директора с кассиршей Ириной Лычковой, в чем виделось использование служебного положения для удовлетворения похоти. Все было правдой; о романе Данилы Децкий знал со слов Катьки. Следующие два послания, наполненные выпадами в адрес райторга, который прикрывает блудника, пошли в горторг, и четвертое — недавно — в торг областной. Замысел удавался, а особая приятность состояла в том, что Данила Григорьевич, как Децкий и рассчитал, счел автором анонимок Виктора Петровича. Не подозревать его в таком свинстве было бы и глупо — тому светило занять освободившееся место. Виктор Петрович, со своей стороны, о чем три дня назад рассказала опять же всезнающая Катька, чувствуя подозрения директора, побожился перед ним, что свят, как Христос. Данила Григорьевич эту божбу вслух принял, но в душе уверился, что виновник неожиданных его бед именно хлюст, сволочь и карьерист Виктор Петрович. Неприязненные взгляды, которыми обменивались оба торговца, льстили самолюбию Децкого; все шло как должно, события и люди ему повиновались.