— Давай перевяжу руку, а то кровью изойдешь, — сказал Микола. Оторвал большой кусок от нательной рубахи.
— Подожди, — ответил я и достал из кармана гимнастерки платочек. — Приложи сперва его, он чистый. Ох, Леночка, Лена.
— Он резанул ей прямо в лицо, — Микола тяжело вздохнул.
— Я это понял, когда кровь ее брызнула на меня. Если б не Лена, он бы нас всех прикончил. Не думал, пес вонючий, что девушка на него кинется, прикроет нас собой. Покажи автомат, а свою, ржавую, бросил?
— А зачем она мне теперь.
— Это автомат десантника. Смотри, выпуск 1942 года. Значит, Грибовский и его убил. Как-то, еще до ухода в партизаны, видел его у нас в деревне. Размахивал нашей винтовкой, словно палкой какой. А немецкого автомата так и не выпросил у своих хозяев, советским разжился. Теперь все, отстрелялся…
Сев на коня, мы с Миколой поехали навстречу нашей группе. А Лену мне не забыть. И жизнь спасла, и чувство ни с чем не сравнимой первой юношеской любви подарила…
…После дневной жары среди пернатых началось заметное оживление. Из тени повела на жировку свой выводок тетерка. Сорокопут уже не глотал пойманных жучков, а стал чаще летать в густой ольшаник, чтобы накормить своих птенцов. Потянул из леса через луг на поле большой голубь-вяхирь. Набьет зоб зерном, смешает со своим молоком — будет чем накормить свою малышню.
А над лесом уже парит ястреб-тетеревятник, притаился в засаде на голубя перепелятник. Он не виноват, что его так прозвали. Перепелов мало, вот он и не против полакомиться голубятинкой, от которой не отказываются ни ястребы, ни коршуны.
Единственным спасением для голубя служит его оперение. Стоит только ястребу вцепиться в него когтями, как голубь тут же сбрасывает перья со спины и спасается голышом — сильные крылья выручают.
Домой по быстрому течению почти не надо грести. Настроение хорошее. Роман впервые услышал, как Надя поет. Пела она тихо, приятным, грудным голосом. Казалось, что песня без слов — Надя только напевала мотив. Потом голос ее окреп: «Оля любила реку, ночью на ней не боялась…»
Лучи заходящего солнца еще ярче окрасили песок обрывистых берегов Сожа. Навстречу лодке бежали по берегу, словно пригнувшись, кустики лозняка и ракитника. Белое оперение чаек красным отливом поблескивало над водой. Прошуршав по песку, лодка пристала к берегу.
XI
Поле было пустым, только кое-где выбросила свои колоски рожь-самосейка да выглядывали бело-синие звездочки на картофельной ботве, буйно разросшейся на местах прошлогодних буртов. Земля была до неузнаваемости изуродована войной. Вместо дорог извивались тянувшиеся на километры желтые змеи траншей, а между ними все это пространство усеяли изорванные в клочья бомбами и снарядами окопы да воронки.
Деревня больше напоминала огромную кучу валежника. Уцелевшие хаты зияли пробоинами, в которые могла свободно пролезть свинья; из-под обвалившихся крыш торчали сломанные балки и стропила, заваленные ветками деревьев; даже у колодезных журавлей были перебиты шеи. Улица заросла лебедой, конским щавелем и полынью. Больше всего ее было возле хаты Романа.
Все это Роман увидел, когда вернулся в деревню после того, как отсюда, дальше на запад, передвинулся передний край. Подойдя поближе к своей хате, услышал громкий, с причитаниями плач матери: «А сыночек ты мой, а мои ноженьки, уж лучше бы ты ребеночком был да ходить не умел…» Роман уже знал о случившемся несчастье. Его брат пошел в огород, чтобы вскопать грядку и посеять турнепс. Мать обычно сеяла турнепс летом, как только сожнет рожь. До заморозков успевали собрать неплохой урожай. Вот и теперь хотели так же сделать. Не ехать же матери за Днепр, в такую даль за картошкой, которую садила вместе с односельчанками, таская на себе плуг. В огороде брат зацепил ногой проволочку, и взорвавшаяся мина изрешетила ему осколками ноги и живот. Сутки спустя он умер. Мать не хоронила сына, ждала, пока приедет Роман.