Рома обнял меня рукой, поцеловал в висок.
- Ничего, Птичка! Это ничего. Главное, ты сейчас со мной. И, кстати, Танька тебе не соперница. Я и раньше никогда не смотрел на нее, как на девушку, а сейчас так и подавно. Да и не по мужской части она. Девушками увлекается,- он смущенно улыбнулся.- Ты одна в моем сердце.
Я теснее прижалась к нему, обвивая его тело собой, как виноградной лозой.
- Не скрывай больше ничего, хорошо? Мне так больно от этого,- попросила я
Он кивнул, поцеловал мою ладонь, погладил большим пальцем ее тыльную сторону:
- Хорошо. Прости меня, Птичка! Я такой идиот.
Улыбнувшись, я скользнула ему на колени и, заглядывая в глаза, ответила:
- Ты мой любимый идиот!
Он смотрел на меня полными нежности и любви глазами, словно не мог наглядеться, стараясь запомнить до мельчайших подробностей мое лицо. Его рука опустилась вниз, доставая из кармана колечко.
- Ты моя, Птичка, помнишь? Не отвертишься.- и одним ловким движением вновь надел мне на палец кольцо.- Ладно, довольно грустить, пойдем на крышу, посмотрим на звёзды.
- Какая крыша!- возмутилась я,- Мороз такой!
Он встал с постели, протянул мне руку и насмешливо спросил:
- А что, барыня боится носик отморозить?
- Что?- я вмиг уцепилась за его руки,- Барыня? Боюсь? Это кто еще из нас боится! Показывай свои звезды.
Ромка открыл дверь, ведущую на крышу второго этажа, где мы сейчас «жили». Наше самое любимое место во всем доме. Две комнаты второго этажа были совмещены, их разделял дверной проём, прикрытый плюшевой полосной шторой вместо двери. И это было целиком наше пространство, маленький семейный мирок, куда никто не заходил. Мы стояли, набросив плед на плечи, прижимаясь друг другу, и смотрели на звезды, слабо сияющие сквозь облака на высоком вечернем мартовском небе.
Мы уснули, крепко прижавшись друг к другу, наша любовь в ту ночь была особенной, какой-то рваной, ненасытной, с горчинкой. А на утро я не проснулась. Вернее, не так. Меня будили, тормошили, кто-то звал, просил открыть глаза. Я лишь слабо, со стоном, отмахивалась.
- Птичка, открой глазки, милая,- звал меня мужской голос,- Проснись, родная!
Другой голос, женский, отвечал ему раздраженно:
- У нее жар, надо вызывать скорую. Не тряси ее!
Я хотела сказать им, что не нужно меня трогать. Все моё тело горело, кожа стала такой чувствительной, что любое, даже самое легкое аккуратное, прикосновение вызывало нестерпимую боль. Мне казалось, боль была повсюду. Она завладела моим телом, погружая в невесомую пустоту, тянула вниз, в липкое, темное ничто. Я отчаянно хотела открыть глаза, ответить, что все слышу, но из горла вырвался лишь хрип.
- Оленька, любимая,- я снова услышала мужской голос,- Ты меня слышишь? Открывай глазки.
Но в войне за право владеть своим телом, я отчаянно проигрывала сжигающему меня заживо огню. Спустя какое-то время, голосов стало больше. Меня снова звали, крутили, что-то вливали в рот. Почувствовав резкую боль, я застонала, и на миг вынырнула из невесомого плена забытья, когда тысячи ледяных игл острыми бритвами полоснули по моему телу, вызывая судорогу и заставляя мое тело выгнуться дугой, стараясь стряхнуть это нечто с себя.
- Тихо, милая, успокойся, все хорошо,- мягко проговорил женский голос, гладя меня по голове.
- Ма-ма,- едва шевеля губами просипела я
- Мам, она бредит?- снова мужской голос. Мне показалось, что я его знаю, этот голос звал наверх, тянул на поверхность из крепких объятий забытья.
- У нее очень высокая температура, были фибрильные судороги, весьма возможно, что она бредит. Мы вкололи ей жаропонижающее, через тридцать минут температура начнет снижаться.-глухой, совершенно безэмоциональный голос, монотонно наговаривал,- Обтирания повторите еще раза три. Так, как это сделал я, вы запомнили?
Видимо, ему ответили, и он продолжил:
- На завтра мы оставим наряд, приедет врач, назначит лечение. Но уже сейчас могу сказать, здесь все признаки гнойной ангины, без антибиотиков вы точно не обойдетесь. Вот, возьмите,- откуда-то издалека послышался шуршащий хруст бумаги, будто кто-то разорвал листок,- Я написал вам название препарата, сходите, купите. И начните уже сегодня.
- Спасибо вам,- отчаяние в мужском голосе снова заставило меня рвануться из безпамятства, успокоить того, кто сейчас так переживал за меня.