– Послушай, Эва! Если будешь все время сидеть, у тебя случится приступ аппендицита! – сказала Виола, присоединившаяся к нам прежде, чем мое молчание стало красноречивым.
Ренцо воспользовался ее появлением, чтобы утащить меня, опять подхватив под руку, словно гостиная была размерами с площадь. Она была просторная, но все-таки не настолько. Сделав несколько шагов, мы почти налетели на спутника девушки. Он слонялся с таким видом, будто внезапно попытался взлететь, но наткнулся на шкаф. Теперь девушка сидела на белом бархатном диване в одиночестве. Пальцы, которые она то и дело запускала в длинные черные волосы, нервно раскладывали пасьянс, словно их обладательница надеялась получить спасительный ответ. Ренцо подкатил к ней столик с напитками. Он поймал мой взгляд и со свойственной ему деликатностью взялся за дело:
– Что будешь пить, Арианна?
Она оторвала взгляд от своей судьбы.
– Все что угодно не слабее сорока градусов.
Потом улыбнулась мне так, будто весь вечер только меня и ждала. Ее улыбка выделяла из общего ряда человека, к которому была обращена, поднимала на высоту, которую тот и не мечтал завоевать. Такая улыбка ошарашивает, сразу становится ясно: этой девушке нет до тебя ни малейшего дела.
– Ну что, мы играем? – спросила она, будто я определял ход вечера.
Я жестом дал понять, что ни при чем.
– Вот он где! – воскликнула Виола, приближаясь с бумагой и карандашом. – Ну-ка, пошли. – Она взяла меня за руку. – Ты же не собираешься изменить мне с какой-то нимфеткой!
Пришлось вернуться в кресло, усевшись в которое я обнаружил пропажу вазочки с орехами. Спустя десять минут воцарилась тишина, слышно было только шуршание карандашей по бумаге, смешки и, как я и боялся, бурчание в моем животе. Вдруг по гостиной разнесся еще один негромкий шум. Та девушка, Арианна, поднялась с дивана и теперь чудом пробиралась между креслами. Она выглядела настолько хрупкой, что всякое ее действие казалось подвигом, даже если она просто пересекала комнату, где было полно друзей. При каждом шаге блестящие резиновые сапоги негромко чмокали у коленок. Она приземлилась на подлокотник кресла Виолы, склонилась и что-то зашептала. Эва не выдержала:
– Ну хватит, Арианна, прекрати! Разве можно быть такой дурочкой? – обратилась она к Виоле. – Утром, надевая блузку, она поцарапала темное пятнышко на коже и из-за этого весь день пытается дозвониться в Венецию своему врачу.
Девушка едва взглянула на нее и объяснила, что слышала о людях, которые умерли из-за того, что поцарапали родинку.
– Да ты что, Арианна… – сказала Виола. – У тебя есть знакомый опытный врач?
Девушка отправилась звонить, а я придумывал отговорку, чтобы удалиться и наконец-то поесть, когда Виола, заметив, что я никак не решусь написать на листочке анонимное послание, задумчиво взглянула на меня и сказала:
– Слушай, не сходишь на кухню за льдом? Прости, сегодня у Эрнесто выходной.
Ага, теперь у них была прислуга. Виола объяснила, как пройти на кухню, предупредила, что там все новое, только холодильник старый. Во мне вспыхнула надежда: два года назад у них в холодильнике еды было больше, чем во всем Риме.
– Старый товарищ! – воскликнул я. – Как поживает?
– Ой, знаешь, – ответила Виола, – он у нас парень холодный, вечно всем недоволен. Эстет.
Но я уже вскочил. В коридоре девушка сидела прямо на полу, поджав ноги, и в темноте разговаривала по телефону. Я перелез через нее и прошел дальше, ощупывая стену в поисках выключателя, чувствуя на себе ее взгляд. Вспыхнул свет, залив ослепительно белую, словно операционная, кухню. Холодильник стоял в углу и выглядел рядом с остальной мебелью слегка пожелтевшим. Дверца в одном месте облупилась, но это походило на узор, в остальном он держался строго, как и подобает важному господину. Впрочем, я не стушевался и, порывшись в буфете в поисках хлеба, решительно направился к нему. Дверца открылась с тихим скрипом.
Внутри было много холодного воздуха и много французских сыров. Придерживая дверцу коленом, я без зазрения совести проглотил половинку камамбера, потом, поддев ножом, принялся выковыривать форму со льдом – холодное алюминиевое сердце поддалось с таким трагическим воплем, что я испугался было, что угробил не только холодильник, но и всю кухню. Не прекращая жевать, сунул форму под горячую воду, потряс, высыпал кубики в ведерко и вернулся к холодильнику. С распахнутой дверцей он выглядел как жертва надругательства. Я покопался в ящике с овощами и обнаружил нежный зеленый цукини. Прикрыл им оставшуюся после изъятия льда рану и захлопнул дверцу с подобающей обстоятельствам физиономией. Наверняка я был не первым любителем прекрасного, заменившим сердце на цукини, и в любом случае из того, что имелось под рукой, цукини вполне заменял морковь, если рассматривать сердце как синоним слова «любовь».