Тяжело с непривычки думать Баргуту так много, голова болеть начинает. А главное, чем больше он думает, тем сильнее запутывается в своих думах. Пересилив себя, решился заговорить с Ниной.
— В книжке… которые казаки, которые поляки — то веры разные?
— Разные, а что?
— Сколько вер есть на свете?
— Да зачем тебе такая чепуха? — удивилась Нина. — Не знаю я, сколько их навыдумывали.
— А ты какой веры?
— Никакой. Папа мне много рассказывал, для чего вера. А раньше я тоже молилась.
— Вот уж врешь! — Васька знал: слуги антихриста боятся молитвы больше, чем осы дыма, сотвори слово божье, сгинут с глаз.
— Стану я врать! Хочешь «Отче наш» прочитаю?
— Прочитай…
— Отче наш иже еси на небеси. Да святится имя твое…
Васька прослушал молитву до конца. Всю, слово в слово, знает — чудно! Про антихриста, значит, бабы языком намолотили.
— А батька твой что про веру говорит?
— Много и он говорил, и в книжках я вычитала. Ты приглядись. Кто больше всех говорит: грех воровать, грех обижать, обманывать? Да тот и ворует, и обманывает на каждом шагу.
— Как твой хозяин, — вставила Дора.
— Ты пока помолчи! — одернул ее Васька. Не хотел он, чтобы о хозяине при нем судачили кому как вздумается.
— Не ломай, Василий, голову над всем этим, — сказала Нина. — Ты знай одно: люди везде одинаковые, делить их надо не на тех, кто какому богу молится, а на богачей и бедняков. Меж кем война идет? Тут большого ума не нужно, чтобы понять.
— Книжки есть про это?
— Есть. Принести?
От книжки Баргут отказался. Что он там поймет!
Здоровье у него понемногу поправлялось. Он начал ходить. В зимовье теперь сидел мало. Расстелит потник во дворе под забором и лежит, греется на солнышке, следит за полетом золотогрудных ласточек, слушает чириканье воробьев, угнездившихся под крышей, и хочется ему думать о чем-нибудь легком, хорошем. Заиметь бы свой дом, пусть худой и маленький. И поля бы заиметь, чтобы свою пашню пахать. Свой дом, свой хлеб, и нет у тебя указчика, и душа не болит, что вера у тебя неизвестно какая.
Но ни полежать вволю, ни подумать как следует Баргуту не давали. То Савостьяниха кричит с крыльца, чтобы запер ворота на задний двор — сама, растопча, ходила, а ты за ней запирай! — то хозяин напомнит, что телеги не смазаны, двор не подметен…
Сам хозяин редко брался за мелкую домашнюю работу. Все больше у Федота околачивался и к бурятам зачем-то ездил. И бурята к нему приезжали раз или два. Однажды приехал парень, что первым ударил Ваську у дома Еши. Баргут его сразу узнал.
— Жарь отсюда! — со злостью сказал ему.
— Твое дело совсем мало! — заносчиво отвечал бурят, привязывая лошадь к забору. — Давай хозяин!
Савостьян вышел из дому, поздоровался с бурятом, что-то тихо сказал ему.
Васька решил, что хозяин не знает, что это за парень, подозвал Савостьяна, угрюмо повел глазами в сторону бурята:
— Он бил… Самый зловредный.
— Нашел о чем вспоминать! На битом месте, Васюха, мясо лучше нарастает. Дай его коню овса.
Он и гость, Ваське ненавистный, ушли в дом. Васька не встал с потника, не принес овса лошади.
Из воробьиного гнезда вывалился птенец. Трепыхая короткими крыльями, упал на землю, забился в пыли, пытаясь взлететь. Из-под ворот завозни вылез кот, сыто потянулся и замер, увидев воробышка, шевельнул усами, приподнял переднюю лапку, будто хотел сказать: «Тише!»
Обламывая ногти, Васька торопливо выколупал из земли кусок кирпича, прицелился коту в голову.
— Не смей! Не смей бить животину! — закричала в окно Савостьяниха.
Васька кинул обломок. Кот заорал и скрылся в завозне.
— Ой, девоньки, совсем сбесился! Своих заведи, потом бей, харя твоя некрещеная!
— Ты сама харя!
От такой дерзости у Савостьянихи на целую минуту язык отнялся. А Баргут поднял птенца, унес в зимовье, посадил в шапку и принялся кормить творогом.
В стороне заката еще теплилась заря, а на востоке небо обуглилось, и там уже заискрились первые звезды. Неслышная днем, хлюпалась на перекатах Сахаринка. За гумнами голосисто славили вечер лягушки, и где-то там же надтреснуто взбрякивал и надолго умолкал колокольчик. Дверь избы Павла Сидоровича была распахнута настежь и подперта поленом. Со двора на неяркий свет лампы летела мошка, ночные бабочки и крутились под потолком. Нина сидела на пороге. Прохлада ночи приникала к ее спине. За столом, у остывшего самовара негромко разговаривали Клим и Павел Сидорович.