— Какие свадьбы? — не понял Артемка.
— Всякие, чтоб им провалиться.
Раньше Карпушка был другим. Тихий, незаметный, на вечерках не приставал к девчатам, играл на гармошке, пел песни, и худого слова от него никто никогда не слышал. Артемка тихо сказал Чуркину:
— Отпустим его?
— Не хлопочись, земляк. Мне до Совета дело есть, не в шутку говорю.
Наклонив голову, Жердев тяжелым, неподвижным взглядом смотрел на Карпушку. Солдат сидел, откинувшись на спинку стула, полы его шинели свисали до щербатых половиц, руки, сжатые в кулаки, неподвижно лежали на коленях. Карпушка не глядел на Жердева, его взгляд был устремлен в одну точку — на белую чернильницу в золотисто-зеленых пятнах высохших чернил.
— Ты пьян? — не то спросил, не то подтвердил свою догадку Жердев.
— Маленько есть. А что?
— Встать! — неожиданно взревел Жердев.
Карпушка медленно, нехотя поднялся.
— Размазня ты, а не солдат! — Жердев стукнул по столу кулаком. — Посмотри, на кого ты похож! Как смеешь таскаться по гулянкам, когда твое дело — служить трудовому народу? Допусти, так вы, сукины сыны, пропьете революцию… Расстрелять тебя, подлеца, мало!
Карпушка вдруг рванул воротник гимнастерки. На пол посыпались пуговицы.
— Расстреливай! — крикнул он не своим голосом.
Лицо его исказилось, глаза, полные боли и обиды, смотрели теперь прямо в лицо Жердеву. Горькой, видно, оказалась солдатская жизнь, если даже в спокойном сердце Карпушки вспыхнуло возмущение.
— Расстреливай! — снова выкрикнул Карпушка. — Нашего брата царь расстреливал, Керенский расстреливал, теперь ваша очередь настала. Стреляй!
— Молчать! — Жердев рванулся к Карпушке, схватил его за грудь, притянул к себе. — Задушу, гаденыш! Как ты смеешь, стерва, нашу власть с царской равнять?..
Горевшие бешенством глаза Жердева не предвещали ничего доброго. Худо пришлось бы Карпушке, но на его счастье мимо кабинета начальника Красной гвардии проходил Серов. Он услышал крики, распахнул дверь и в изумлении остановился на пороге.
— Вы что… на кулачки сошлись?
Жердев разжал руки, отвернулся.
— Садитесь, товарищ, — сказал Карпушке Василий Матвеевич.
Карпушка устало опустился на стул.
— Вы, вижу, из гарнизона? — спросил Серов. — Неважные там у вас дела. Не воинская часть, а цыганский табор.
Серов говорил мягким густым голосом. Мало-помалу Карпушка успокаивался. Дрожащими пальцами он искал на воротнике гимнастерки оборванные пуговицы. Жердев стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы, ноздри его тонкого носа раздувались, лицо было бледно.
— Гарнизон превратили в притон воров и пьяниц, — мрачно проговорил Жердев. — Подлецы солдаты…
— Солдаты не виноваты, — тихо, но решительно возразил Карпушка.
— А кто шляется по городу, кто торгует казенным имуществом?
— Солдаты не виноваты! — упрямо повторил Карпушка.
Жердева передернуло. Серов заметил это и спокойно проговорил:
— Возможно, солдаты и не так уж и виноваты. А кто виноват? Давайте разберемся.
— Порядку у нас нету, — почувствовав поддержку, горячо заговорил Карпушка. — Командиров никто не слушает, а в полковом комитете грызня идет. Поналезли туда всякие… Навроде о нашей судьбе пекутся, а толку от них столько же, сколько от быка молока. Комитет про политику разговаривает, а нами всякая шпана верховодит — воруем, пьем, деремся. Всего хватает.
— Вот, вот! — подхватил Жердев. — На это ваших способностей хватает. А революцию дядя будет делать?
— Ты не покрикивай! — осмелел Карпушка. — Сколько раз перевыбирали этот самый комитет — одна сатана. Агитацию наводят все, кому не лень и все добро тебе сулят. Попробуй разобраться, кто говорит правду, кто пыль в глаза пускает.
— Разобраться попробуем, — сказал Серов. — А ты чего так опустился?
Карпушка посмотрел на свою затрепанную, замызганную шинель, на разбитые нечищенные сапоги.
— Опостылело все. Околачиваюсь тут без дела, даром харчи проедаю, а дома пахать-сеять некому. Батька у меня старый, силенок у него совсем не осталось. Сбегу я отсюда.
— Большая у вас семья? — спросил Серов.
— С батькой и матерью — восемь человек. А работать, считай, некому. Братишки еще малы.
Серов постучал пальцами по столу, придвинул к себе чернильницу, лист бумаги.
— Мы тебя отпустим домой. Поезжай, выращивай хлеб.