Сегодня я не нахожу это странным. Мало что из написанного мной является плодом разумного размышления или трезвого взгляда на то, что большинство называет миром, а я называю видимым миром. Большая часть написанного мной – плод сильного чувства и инстинктивного, поспешного отбора из множества образов, порождённых этим чувством. То же самое было и с моим описанием, так сказать, сцены в гостиничном номере в Девонпорте в начале романа «Внутренняя жизнь Гаалдина».
То, что я написал, было настолько точным описанием того, что я видел в уме, насколько я мог. Проще некуда. Почему я видел в уме то, что видел, я не смогу объяснить, даже если бы захотел. Я мог бы объяснить, что я слышал в уме бесчисленное количество раз стук, который впервые услышал, когда в 1956 году прочитал отрывок, где Локвуд слышит такой звук, спящий в комнате, которая была спальней Кэтрин. И я мог бы сказать, что, услышав этот звук снова, сидя за столом в определённый день тридцать шесть лет спустя, я понял, что стучащаяся назовётся «Эллис» (рассказчик услышал её как «Элис») и будет напоминать единственный портрет Эмили Бронте, который я видел. Но больше этого я сказать не могу. Если бы «Внутренность Гаалдина» претендовала на роль художественного произведения иного рода, то читатель мог бы задаться вопросом, не спит ли рассказчик или не галлюцинирует ли, или его гость был ловким самозванцем, но мой рассказ не относится ни к одному из этих произведений.
Сказать, как я часто говорил в последние годы, что я пишу художественные произведения, передавая содержимое своего разума, – значит ничего не объяснить. Я также не стал бы искать лёгкий путь, заявляя, что мои художественные произведения – продукт того, что называется воображением . Слово «предвидеть» (visage) здесь полезно. Это же слово также не претенциозно, и я иногда использую его из страха показаться каким-либо претенциозным. В основном я говорю просто о вымышленных событиях и вымышленных персонажей , надеясь таким образом помешать воспринять мою выдумку как отчет
о событиях, которые когда-то произошли в мире, где я сижу и пишу эти строки, или даже о событиях, которые могли там произойти.
Итак, вымышленная героиня, называющая себя, возможно, «Эллис», стучится ночью в дверь вымышленного персонажа-мужчины, чтобы передать ему подробные записи, якобы составленные при его жизни, о скачках лошадей, известных лишь этому единственному составителю, на ипподромах, известных также только ему. Исход каждой скачки и многочисленные детали, способствующие этому, определялись наличием определённых букв в прозаических отрывках, выбранных наугад из художественной литературы. (По причинам, которые рассказчик не может понять, наиболее подходящими для этой цели являются книги, впервые опубликованные в XIX веке.) Ни один вдумчивый читатель художественного произведения, изложенного таким образом, не мог бы не задуматься о том, что можно назвать более глубоким смыслом. Полагаю, большинство таких читателей предположили бы, что автор имел в виду именно этот смысл, когда писал. Настоящим уверяю этих читателей, что автор этого не имел в виду.
Конечно, я имел в виду определённый смысл, но, как, безусловно, известно любому вдумчивому писателю, сам процесс написания настоящей художественной литературы невозможно спланировать заранее с какой-либо определённостью. (Я называю свой тип письма «настоящей художественной литературой» , но и другие писатели пишут так же.) Идеи можно записывать заранее; можно делать выводы; можно перечислять темы, сюжетные линии или элементы; можно визуализировать целые схемы этих вещей. То, что попадает на страницу, всегда неожиданно, порой весьма неожиданно.
Написав предыдущий абзац, я заглянул в ящик с надписью «Изумрудно-голубой» в моём литературном архиве. Самый ранний экземпляр среди висящих папок с надписью «Внутренняя жизнь Гаалдина» — это папка из плотной бумаги с названием
«Ранние заметки и наброски, 1989–1993». В папке около сорока страниц, на каждой меньше сотни слов, написанных едва читаемым почерком, который я обычно использую, когда пытаюсь записать мысли, пришедшие мне в голову в спешке. Из нескольких прочитанных страниц ни одна, казалось, не была как-то связана с опубликованным текстом. Находка и прочтение этих заметок напомнили мне, в каком замешательстве и неуверенности я пребывал большую часть многих месяцев и лет, потраченных на ранние черновики моих книг. В целом, я был настроен более уверенно. Образы и чувства, побудившие меня начать писать, – им можно было доверять, но не всё, что поначалу казалось частью их совокупности, было действительно таковым.
Сегодня я полагаю, что написать «Внутренность Гаалдина» меня побудило отчасти желание убедиться в том, что мой Архив Антиподов, как я его сейчас чаще всего называю, – столь же достойное занятие, как и планирование и написание любой из моих опубликованных работ. И я полагаю, что эта уверенность во многом проистекала из моих скудных знаний о жизни Эмили Бронте и ещё более скудных знаний о её Гондале и Гаалдине. Я утверждаю это сегодня, но год спустя, и при других обстоятельствах, я, возможно, сочту себя обязанным объяснить, почему включил в произведение абзацы о Томасе Мертоне или что действие происходит, так сказать, в Тасмании. И эта моя неуверенность, похоже, оправдывает моё давнее убеждение, что мне следует молчать о моих опубликованных произведениях. Когда-то я считал, что смысл опубликованного текста можно постичь, изучая его сам. Я мыслил примерно так же, как мыслители прошлого мыслили об атомах и молекулах.