при близком рассмотренье
Внушали мысль об интенсивном тренье
Общеизвестных трущихся частей;
Она, как завсегдатай на гостей,
Взирала на пьянеющих и пьяных,
Рассевшихся на стульях и диванах,
Как бы держа в ладони весь шинок,
Чуть разведя колени голых ног,
Сведя при этом острые лопатки…
И пленный дух заговорил к мулатке.
Он начал так: «Прелестное дитя!
Я вправе так назвать тебя, хотя
В любовной битве, сладостной и тяжкой,
Себя я ощутил бы первоклашкой.
Сегодня, если вместе выйдем в ночь,
Мы ход вещей сумеем превозмочь,
Извлечь тебя из схемы, как из рамы,
И мелодраму дотянуть до драмы.
Когда б ты знала русские слова,
Я мог бы процитировать сперва
Историю про темные кошмары
Подоблачной красавицы Тамары.
И впрямь — каков бы стал ее удел,
Когда бы демон мимо поглядел?
Ответь и ты — не торопи ответ лишь:
Что будет, если ты меня отвергнешь?
Ты молода — и будешь молода
Еще лет пять иль шесть, но никогда
Ты не узнаешь жара и озноба
Такого, как теперь, когда мы оба
Сошлись в ночи, пространство победив.
Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,
Звонки ночами, письма издалече,
Две-три еще мучительные встречи
Да твой ребенок с именем моим,
Что будет той же горечью томим
И мне, сгорая жаждой воплощенья,
Не даст ни примиренья, ни прощенья.
Сам по себе я пустота, зеро,
Но мой удел — раскалывать ядро,
Чтоб на свободу выплеснулась сила,
Без коей это все бы так и гнило.
Свидетель Бог, почел бы я за честь
Оставить в этом мире все как есть —
Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,
И вянет плод, которого касаюсь,
И тает лед, на коем я стою.
Так послан я разрушить жизнь твою,
Поскольку ты имеешь все задатки
Не вырасти такой, как все мулатки.
По правилам играет всякий смерд
(Внушив себе, что благ и милосерд),
Но я настолько явно не отсюда,
Что довожу и смерда до абсурда.
Что прочным до меня казалось вам,
Со мною расползается по швам,
Поскольку я вношу с собой критерий,
Губительный для рвущихся материй.
Простой тупица, нравственный устой,
Бессовестный убийца, Лев Толстой —
Любой предмет законченный и цельный
Не дрогнет пред стрелой моей прицельной.
Но видимость, натяжка, шаткий мост,
На честном слове зиждущийся рост
Останкинских и вавилонских башен —
Для этого я в самом деле страшен.
Где фальши тень, мошенника улов,
Где область умолчаний, полуслов,
Условностей, игры с полутонами —
Я грозен, как Печорин для Тамани.
Родился я — и Родины колосс
Загнил, как гриб, который перерос,
И оседал, поскрипывая ржаво;
Я возмужал — и рухнула держава!
Век расшатался, и страшней всего,
Что я рожден дошатывать его,
Взрывать любую хрупкую структуру
И делать из нее литературу.
Теперь я научился с этим жить.
Я выучился мало дорожить
Теплом, уютом, кровом — всем, что живо.
Теперь мне сладок только миг разрыва.
Лишь он один, случаясь наяву,
Мне чувствовать дает, что я живу,
Мое зиянье наполняя силой
И мукою, почти невыносимой.
Твой мир — на грани. Всяк рекламный щит
И тот, гляди, ржавеет и трещит.
Картонная империя в упадке,
Тут не спасут и новые порядки.
Меж тем на вид она еще крепка —
Дадим же ей последнего шлепка,
Чтоб в урагане нашего романа
Легла в руинах старая Гавана!
Неси же нас, полунощный Борей —
Горячий ветер джунглей и морей!
Созвездия! Тропические раз вы,
Пылайте, как трофические язвы!»
Так говорил к мулатке пленный дух.
Он говорил, естественно, не вслух,
Но видя, как она головку клонит,
Он мог не сомневаться в том, что понят.
Есть признаки — им имя легион —
Наметившейся близости; и он
Во гневе грянул кулаком о стену,
Когда она в ответ сказала цену.
Он знал наречье этих поблядух.
Он явственно услышал: «Пленный дух!
Ты посягнул на общую живучесть,
Но рушишь только собственную участь.
Как ты мою ни вывихни судьбу,
Я выгребу — и снова подгребу
К пологому спасительному брегу,
Который мне сулит покой и негу.
Я — женщина, подстилка, лгунья, мать:
Ломай побег, но воду — как сломать?
Низринувшись в любую бездну в мире,
Я снова приземлюсь на все четыре.
Тебе нужнее этот балаган:
Собрав себя по клочьям, по слогам,
Познав паденья краткое паренье,
Ты побежишь кропать стихотворенье.
Дай денег мне. За небольшую мзду
(Читатель ждет уж рифмы, но узду
Накинет пусть на тяготенье к сраму)
С тобою я сыграю эту драму».
— Будь проклята! — воскликнул пленный дух.
— Нетленный образ лучше тленных двух!—
И, разметавши стулья и диваны,
Ввинтился в небо черное Гаваны.
Как адский змей среди пернатых гнезд,
Он бил хвостом среди мохнатых звезд
И каялся, что свой запас несметный
Раскинул вновь перед простою смертной.
Здесь, только здесь, в холодных небесах,
На чистых и свободных полюсах,
Он обретал — к несчастью, не впервые,—
Все то, чего не могут дать живые.
Герой летел над пляжем, аки АН.
Внизу переливался океан,
Гремел музон, и уроженки Кубы
Парням попроще подставляли губы
И прочее. Усталый Агасфер
Из безупречных, но холодных сфер
Низринулся, на темный берег целя,
И приземлился около отеля.
Учтивый, хоть и поднятый в ночи,
Мулат-портье вручил ему ключи
И улыбнулся духу, как родному,
Догадливо сочувствуя облому.
В зеркальном лифте наш герой взалкал
Закрыться в помещенье без зеркал:
Привычный вид, в который он оделся,
Насмешкою над замыслом гляделся.
Он угадал в бренчании ключей
Глухую скуку — скуку всех ночей,
Несущую, как лакомый гостинец,
Унылый запах — запах всех гостиниц.
А в номере пустынном ночевать
Мешала многоспальная кровать,
Поскольку всем бельем напоминала,
Что одного на эту площадь мало;
За окнами слоился плотный мрак,
Где он резвился только что, дурак,—
Теперь же мрак страшил его до тика,
Поскольку хмель выветривался тихо;
Под лампою белел бумажный лист.
Осталось пять последних «Монте-Крист»
Герой уселся в кресло, вынул ручку
И начертил кружок и закорючку.
В который раз перетерпев облом,
Он снова очутился за столом,
К которому упорно возвращался,
С какою бы надеждой ни прощался.
От всякого полезного труда
Всевышний уводил его сюда —
Как если б только это псевдодело
К добру вело и тайный смысл имело.
Невидимая длань его вела
К проверенному месту у стола,
Который был ему защитой чести,
Или орудьем мести, или вместе.
И постепенно — как плетется сеть —
Он начал вновь от этого косеть.
Пошла плясать гостиничная келья,—
Но это было пьянство без похмелья.
Герой сидел с яснеющим лицом.
Словцо уже низалось за словцом,
И демон упивался, как Гораций,
Сладчайшей из возможных компенсаций.
По опустевшей улице внизу
Пронесся ветер, посулив грозу,
И пленный дух насторожился, слыша,
Как где-то далеко слетела крыша.
По мере нарастания страстей
В четвертой из задуманных частей
Сдвигалось все (герой впадал в нирвану),
И скоро ливень рухнул на Гавану.
Вода неслась по ржавым желобам,
Не внемля раздраженным жалобам.
На улицах, которые отвыкли
От новизны, закручивались вихри.
Шаталось все. Трещал любой зажим.
Заколебался кастровский режим,
И там, где бились молнии огнисты,
Мелькнула тень диктатора Батисты.
Циклон, клубясь и воя, был влеком
С окраины на самый Маликон —
Ошую бар снесло, а одесную
Расплющило палатку овощную.
Мулатке предназначенный мулат
Проснулся от прохлады, влез в халат,
Увидел гибель овощной палатки —
И клятву дал не подходить к мулатке.
Мир распадался. Пишущий герой
В окно украдкой взглядывал порой:
Все погрязало в хаосе, в развале.
Он делал то, зачем его призвали.
Пусть не любовь, пускай свободный стих
Взрывала глушь окраин городских:
Один, без алкоголя и нимфеток,
Он миссию вершил — не так, так этак.
Он мог писать, а мог в кафе пастись —
Но не умел от этого спастись:
В который раз Господь его посредством
Разделывался с пагубным наследством!
В каморке ветер стены сотрясал.
Проснулась та, о коей он писал.
Восторгом перед бешенством стихии
Наполнились глаза ее сухие.
Хотелось петь, безумствовать, блудить.
Герой в ней умудрился разбудить
Ту часть души, любовников усладу,
Что в женских душах тяготеет к аду.
Она впивала сладкую тоску,
Ладонь прижавши к левому соску,
Покусывая правый кулачонок
(Извечный жест испуганных девчонок).
Тогда герой услышал сквозь прибой:
«Ты победил. Я более с тобой,
Чем можно быть в объятье самом тесном:
Мы связаны союзом самым честным.
Не в тесной койке, в облаке стыда,—
С тобою мы сливаемся тогда,
Когда, томимый творческой тоскою,
Ты рушишь мир, а я привычно строю,
И этот путь пройдем мы сотни раз.
Иного нет сближения для нас,
Но в огненных разрывах и извивах
Мы ближе всех любовников счастливых».
Прибоем бил и пальмами качал
Союз извечно родственных начал.
Разгул стихий дошел до апогея,
Сливались хлябь и твердь, Уран и Гея