– Что?
– Манихеева мне сказала, что она точно знает от его прошлой любовницы, что он практически импотент…
Когда я смог повесить трубку, оказалось, что потрачено пятнадцать минут.
И тут же телефон взвыл снова. Он требовал меня, он желал общаться.
Я протянул руку к аппарату и тут осознал, что я не только сто минут – я могу всю свою жизнь провести у телефона.
Я законопослушный человек и не люблю бить чашки. Но осознание катастрофы вошло в меня в этот момент так глубоко, что я осторожно и медленно поднял телефон на уровень плеч и с наслаждением мальчишки, который ломает дорогую игрушку, швырнул его на пол. От телефона отлетели какие-то куски, он весь стал плоский, но тут же зазвонил вновь.
И тогда я его растоптал.
Топтал я его увлеченно, но кончилось это плохо, потому что я поскользнулся на какой-то детали и сел на пол. Отшиб копчик. Да так, что думал – уже не встану. Только мысль о том, что мне осталось восемьдесят минут, заставила меня с кряхтеньем подняться на четвереньки и приняться за отбор самых необходимых вещей.
Позвонили в дверь.
Я открыл, придерживая ладонью поясницу.
Это был почтальон.
Пот катился по нему ручьями.
– Я «Новый мир» не стал в ящик класть, – сообщил он мне. – Крадут. Из двадцатой квартиры жаловались.
Он передал мне журнал. На обложке были мокрые следы его пальцев.
– У вас попить не найдется, водички? – сказал почтальон. – Невыносимо работать. А кто о нас думает? У вас телефон разбился?
Мы пошли с ним на кухню. Из-под крана он пить не хотел, но, к счастью, нашлась вода в чайнике.
– Вчера по телевизору говорили, – сказал почтальон. – Нет гарантий, что не будет заражена вода, потому что очистные сооружения от этой жары остановились. Вы слышали?
– Нет, не слышал.
Почтальон пил медленно, мелкими глотками, я его знал уже лет пять, он все собирался на пенсию, потом возвращался, потому что дома было скучно.
– А вы в командировку собрались? – Он, оказывается, увидел, проходя мимо комнаты, мои вещи.
– Уезжаю, – сказал я.
– Только не на юг, – сказал почтальон. – Потому что там доходит до пятидесяти. У меня племянница вернулась. К счастью, живая.
– Я в другую сторону.
Он допил воду, поблагодарил, но ушел не сразу, он полагал невежливым уйти сразу. Я закрыл за ним дверь и понял, что до рандеву мне осталось меньше часа. Внутри начал щекотать какой-то жучок. В конце концов, за что я держусь? Зачем мне галстук? Или вторые ботинки? Пожалуй, надо сделать вот что: три пары белья, рубашка, зубная щетка – представим, что мы отправляемся в Ленинград. На три дня. А остальное – сувениры. И две книги. Какие книги? Нет, надо взять мои статьи. И рукописи… А зачем сувениры?
Я метался по комнате. Нет, со стороны вы бы подумали, что я сижу перед вещами в кататоническом трансе. На самом же деле я мысленно метался по комнатам, хватал с полок и из шкафов вещи, тащил их к куче, выбрасывал, хватал другие…
Когда же я наконец поднял дорожную сумку – конечно же, в ней было куда больше пяти килограммов, – мне расхотелось уходить. Я все понимал: надо. И ничто меня не удерживало: ни семьи, ни друзей, ни родителей – все это было, и все это как-то кончилось…
Нет, понял я, так нельзя. Я выключил телевизор, который передавал приукрашенный прогноз погоды, сел на стул, посидеть на дорожку. Тихо тикали часы. Еще мамины, настенные.
Я встал, подошел к двери, но тут же положил сумку на пол и побежал на кухню. Мне показалось, что я не выключил газ. Конечно же, я выключил газ.
Можно было бы еще посидеть – мне оставалось полчаса, а идти до гастронома не больше семи минут.
Лучше я приду раньше. Хватит. Каждая минута здесь бессмысленна.
Я закрыл окна. Ночью может быть гроза – каждую ночь бывают сухие грозы, после которых становится еще жарче. А если и получается дождь, то он тут же поднимается паром…
На улице были люди. Странно, но люди ходят по улицам. И будут ходить до последней возможности. Вот мать везет ребенка гулять… Вот старуха тащит с рынка сумку. Значит, на рынке чем-то торгуют. Я бросил взгляд на градусник – ртутный столбик стоял возле сорока. Днем поднимется до пятидесяти.
Я захлопнул дверь, вызвал лифт. Лифт приехал сверху. В нем стоял Мешков. В брюках и майке.
– Простите, – сказал он. – Я в таком неглиже. За газетой еду.
– Я понимаю, – сказал я.
Господи, подумал я, забыл деньги. Сберкнижку и деньги. Возвращаться?
Я поглядел на часы. Двадцать пять минут. Черт с ней, со сберкнижкой, там все равно рублей сорок, не больше.
Мешков навалился на меня, от него пахло потом.
– Нет, вы мне как физик скажите, что будет? Что будет?
– Ничего хорошего, – сказал я.
– Но ведь вы несете ответственность.
– Почему?
– Вы же, ученые, довели до такого состояния.
Но было слишком жарко, чтобы он мог накачать себя до действенного гнева.
Лифт остановился на первом этаже.
– Нет, вы не убегайте, не убегайте. Вы читали, что в Индии количество смертей достигло шестнадцати миллионов? А с Африкой потеряна связь. С целыми городами. И вы еще настаиваете, что не имеете к этому отношения?
– Не больше, чем директор любого завода, который травил воздух, – сказал я.
– Нет! Он же дурак, этот директор. Он о премии думал. А вы знали, к чему это приведет.
Я освободился от его потных пальцев.
– Страшно газеты брать. Но всегда остается надежда. Это как со средством от СПИДа, – сказал Мешков.
Он пошел к почтовому ящику. Я думал, что уже избавился от него, но в дверях дома меня остановил крик:
– У меня на даче все выгорело!
Двадцать минут.
На улице было так жарко, словно меня подвели к открытой двери в домну. Воздух был неподвижен.
Я стоял на верхней ступеньке и не решался сделать шаг на солнце.