А внутри того подросшего древесного шатра новенькие устроили просторную крепкую хижину. Оплели под водительством деда внутренние сучья ветками до неровных, но прочных стенок в два ряда. Пересыпали междурядье камнем и переложили сухим рогозом, соорудили кровлю из тонких дрынов и густо – в несколько прочных слоёв – обмазали всё приозёрной глиной. Грубо, неказисто, но не продувает и не протекает. Даже топку рискнули сложить. Кабы не Пеструшка, не управились бы, всегда думал дед Федя. Как ты бревно без топора добудешь? Плести и голыми руками можно. Хватило б силушки прутьев надрать. А вот камень дробить да деревья валить… Она и дрыны ломала, и камень возила. Безмозглая зверь, тупая. Злая, конечно. Похотливая к тому ж оказалась. Но зверят не приносила и работу исполняла исправно. А теперь если её кутёнка к делу приладить… Калеки мы, нет ли, думал дед, упирая ноющие болью старые пятки в теплый печуркин бок, а стан вышел крепкий.
В сарайке загрохотало, взревело. Дед подхватился, вымелся из норы в един миг. Однако главное в сарайке свершилось без него. Свившись в кольцо, Пеструшка ещё погромыхивала чешуёй, жалобно взрёвывала, но подле неё уже трепыхался крохотный, похожий на лубочную ящерку, глянцево зелёненький змейчик с когтистыми лапками, дрожа едва разлепившимися слюдяными крылышками. Крылышки умилили деда Федю до слёз. Мать честная, одобрительно приговаривал он, подкладывая в кормушку свеженького, настоящий какой получился! Пеструха развила кольцо, громыхнув ещё раз, передвинула на сухое заверещавшего отпрыска, осторожно потыкалась в него носом – не сглотнула б, забеспокоился дед – и принялась хрупать корм.
Пеструшка, наверное, тоже родилась зелёной и с крыльями, но приключилась с ней какая-то беда, какую дед Федя так и не смог себе вообразить, и очутилась она – без крыльев и вся в рваных ранах и проплешинах – на лесных болотах, куда скидывают крепостные всякую павшую животину. И где дед Федя, тогда ещё молодой, ещё не основавший стана, ошалело скитавшийся по дебрям, из жалости подобрал скулящую странную ящерку. Вынес к чистому ручью, прополоскал в воде, смыв грязь, кровь и лохмотья содранной чешуи. Ящерка затихла. Федя подумал, что сдохла, и пошёл себе вдоль ручья. Оставаться в этом страшном месте было нельзя. Перед тем, изрядно наплутавшись, он вышел к людям. Так он думал, что к людям. Оно, конечно, люди там тоже были. Пятеро их, как и Фёдор, голых, сидело и лежало на поляне. Разных: молодых и старых, высоких и низких, двое сплошь волосатых… Одинаково измученных, как он сам. Он было собрался показаться им на глаза. Когда подлетели двое в зелёном, светлолицые, глазастые и остроухие, обличьем похожие на людей, верхами на змеях горынычах. Подняли людей. Трое были сильно изранены, едва стояли. Зелёные объявили, что в свой мир принимают готовых присягнуть ему на верность и забирают из леса только здоровых, калеки останутся здесь. Спросили, понятно ли? Люди молчали. Тогда зелёные повели здоровых с поляны. Остальные зашумели и тоже двинулись, сколь могли. Один зелёный призадержался и положил всех троих короткими стрелами.
Федя больным не был, силой бог не обидел. Работник был хороший, про каких говорят: золотые руки. За любое дело брался, для чего в охотку сновал между тремя сёлами через лес. В лесу же и провалился в какую-то ямину, пойдя незнакомой тропой. Недели три не мог взять в толк, где и как оказался. Скитался то болотом, то лесом. С наскоро выломанной рогатиной. Такой невидали насмотрелся, что стал склоняться к мысли, что на тот свет попал. А увидев этакую скорую расправу, какую над покойниками на том свете ни к чему учинять, понял, что точно жив. И жить хочет. Но был он горбат. Сызмальства. Калека, значит. Значит, среди зелёных людей вместо помощи: одежды, еды и какой-никакой крыши и работы – ждёт его только стрела. Быстрая и верная. Горбат был Фёдор, но не глуп. Грамотен и начитан. Может, свихнулся, подумал он тогда, но нет, вот они – убитые люди с торчащими из них хвостами стрел. В наших краях давно ружья. Значит, края не наши, хоть речь и понятна. В какие такие края можно угодить в одночасье – к змеям горынычам и стрелам калёным, он рассуждать не стал. Двинул Федя обратно в глушь на промелькнувшее в его блужданиях межозерье чуть в стороне от болот. Вода там была чистой, коренья и рыба съедобной, каменья годны на кресала. Шныряли мелкие толстые зверушки. Прожить можно. До каких пор – не стал загадывать. Себя превозмог, но стрелы, уходя, повыдергал – голому человеку в скитаниях бесценный груз. Обогнув болота и облюбовав местечко, принялся за землянку. И очень удивился, увидав давешнюю, пёструю от шрамин, ящерку. Так и прижилась при нём Пеструшка, маленькая увечная змеюка горыновна, выросла на дедовых глазах в большую сильную работягу, дракону, как называли её станичные.