"Вот и внучка дождался", – тихо про себя радовался дед Федя, – "ребятам покажу".
Ребята, в разное время прибившиеся к деду и осевшие на стане, не сразу друг с дружкой свыклись, притёрлись – до драк доходило. Но вообще-то попались хорошие, не вредные. Первый – молодой однорукий Федин земляк, одной правой управляется – любо-дорого! Второй – постарше, иного роду-племени – на болоте пол-лица потерял, а полступни ещё раньше оттяпало, когда с того света падал, но руки проворные. Ещё трое – бородатый здешний бывший изыскатель, на многое открывший деду глаза, мохнатый тщедушный парнишка и мохнатая же дородная тётка – были целыми и здоровыми, пришли вместе, но со стана никуда двигаться дальше не пожелали, сразу взялись помогать по хозяйству. А ещё немало бедняг просто отлежалось, осмотрелось и разбрелось строить свои станы. Сегодня все на перешейке рыли канаву, непроходимую для крепостных. То годами никого не бывало. А тут зачастили трое – ребята их издали приметили. Ищут что-то. Или кого-то. Всё одно – хорониться надо.
Дед Федя ещё полюбовался на махонькое зелёное копошащееся под маткиным боком чудо и вышел из сарайки. И нос к носу столкнулся как раз с теми тремя крепостными!
– Здорово, отец! Рыбки не продашь копчёненькой?
– Отчего ж нет?
Дед Федя не узнал своего враз севшего голоса. Видел мечи, видел самострелы. Но гордость хозяина не позволяла выказывать страх. Да и странными были гости. Не в зелёном, улыбчивые. Два крепких мужика и девочка. Троих своих зверюг – чёрных – привязали за плетнём, как и положено добрым гостям в обычном человечьем селе. "Зря ребятки там роют, надрываются – вишь, верхами они. Добрались", – подумал дед. Вслух сказал:
– Можно и рыбки. Ну, пошли к огню, попробуете.
Повёл по стану, так и чувствуя незащищённым голым горбом опасность, исходящую от незваных гостей.
– Хороши у тебя, отец, грядки, богатые! Сверху приметны. На такие грядки только ленивый не позарится. Или кустами припрячь или пугало, что ли поставь.
А ведь верно говорит, встревожился дед. Обернулся, встретился взглядом со смеющимися глазами старшого, успокоился, ответил с достоинством:
– От хорошего человека пугало ставить – только в обиду. Но за науку спасибо!
Подвёл к лучшей коптильне, где рыба уже поспела, снял три рыбины, подал:
– Не хлеб-соль, конечно, но уж чем богаты…
Гости серьёзно поклонились. Дед Федя осмелился поинтересоваться:
– А вы в наших краях по делу будете или как?
– По делу, отец, по делу… Ищем кое-что.
Старший из троицы деликатно объел рыбину, внимательно осматривая край коптильни. Вынул нож, аккуратно снял пласт земли, неторопливо зарыл рыбий остов – дед заворожённо следил за железом, уж и забыл, как оно выглядит. Гость повертел в руках сухую мордушку, потрогал туес, почти наполненный готовой рыбой, обвёл пальцем берестяной узор, задумчиво погладил отполированную дедовыми руками ручку забытой у коптильни тяпки. Спросил тихо:
– Сколько ж лет ты это хозяйство подымал, батя? Пятьдесят? Шестьдесят?
Будто домом, родительским теплом пахнуло на Фёдора от этого "батя". Защипало в носу. Кашлянул, сипло выдохнул:
– Шестьдесят четыре…
Никогда он не примерял к себе этого имени. Даже в молодых мечтах, ещё дома, гнал от себя. Зачем примерять понапрасну то, что не дано носить? Девушки там на него не глядели. А здесь и самих девушек не видал. Работал. Рук на себя класть, дичать или унынию предаваться не смел – тайно в бога верил. Работал, работал… Для себя, для других. Сажал, строил и растил. Как мог. Сколько мог. Да, шестьдесят четыре… Вот и дедом звался – не батей. Но так по-родному отозвалось слово, так уютно закопошилось в душе новорожденной крохотной зелёной ящеркой, что, глядя в глаза случайному проницательному прохожему, не сдержал Фёдор слёз. Только от неловкости и не припал к нему на грудь, как к самому дорогому человеку. Притворился, что дымком поперхнулся. По смущённым лицам понял, что не схитрил, не скрыл волнения, и нечаянно доверился: