Храм ютился на плешивом островке в камышах. О его достоинстве и принадлежности к опасной когорте высших святилищ можно было догадаться лишь по увешенному жертвенными талисманами кусту у входа и усыпанному боевыми браслетами подобию алтаря в низенькой тёмной нише маленького молитвенного зала. Отгороженные от любопытных глазастых берегов плотной стеной камышей, одинаковые – плоские и тесные – коробочки молельни и постоя были здесь единственными каменными сооружениями. Между ними лепились лёгкая глинобитная хатка единственного жреца и хижина послушников. А утрамбованная тяжёлыми лапами, иссечённая когтями, обожённая плешь принимала и провожала паломников храма Скорби-о-Друге.
О самОй той древней кровавой битве на излучине Заслонки никто толком не помнил. Знали точно лишь, что в ней одного сильного и коварного врага совсем уж было побеждали два друга-витязя с их крепкими дружинами, да случился меж ними невеликий раздор – и вместо победы полегли костьми все до единого… А коварный победитель, тоже прежде бывший другом обоим вождям, избежал неминуемой погибели, посеяв тот раздор, но – по поверьям – весьма скорбел и повелел поставить здесь молельню по загубленным душам. С тех пор в храме поминали павших товарищей, укрепляли силу смертоносных заклятий и боевой дух, молили о ниспослании верного друга и нерушимости воинского братства, освящали локков и обереги от предательства в битве.
Неделю назад сюда – в заунывный шелест осенних камышей – примчался на вороном Пичуге Дэл. Жрец с величайшим неудовольствием воззрился на Пичугу, пробормотал нечто непристойно-неодобрительное, но распорядился очистить постой от скопившегося хлама, вывесить над крышей ленту Уединения и подготовить испытательный выгон. Бледные солнечные зайчики споро запрыгали по гладко выбритым макушкам заметавшихся по острову послушников – жрец был суров до неприличия. Среди паломников ходили байки, что он собственноручно создал и ухитрился пережить нескольких локков и что прибрежные кусты и не кусты вовсе, а нерасторопные храмовые служки, не в добрый час попавшиеся на его гневный глаз. Что до Дэла, то гнева жреца он не страшился: аренда постоя на все семь дней творения локка приносит в храмовую казну больше монет, чем от молебна целой дружины паломников перед битвой. Более того, он уклонился от нескольких почётных приглашений к Уединению в самых известных храмах Межгранья лишь потому, что давно и страстно желал, чтобы за созданием локка – его локка! – присматривал глаз именно этого старого и сварливого боевого мага – большого доки в воинском искусстве. Да и в досужие байки он почти не верил, так как послушники у Хатимана, несмотря на его крутой нрав, не переводились – столь велика была притягательность его мастерства.
Присматривать за маготехническими свершениями жрец, однако, не собирался. "Вот делать мне больше нечего!" – ясно читалось в складочках презрительно поджатых губ. Обидно, конечно, вместо радушия увидеть ничем даже не прикрытую досаду, вызванную твоим появлением. Но в соблюдении традиций отказано не было – уже хорошо. Жрец выгреб из тайника под алтарём связку ветхих свитков, встряхнул – пыль защекотала ноздри, Дэл сдержался, а Хатиман зашёлся в тоненьком чихе – и, прочихавшись, зло процедил:
– Свитки, так и быть, подвешу. Но к задохлику твоему не прикоснусь, не надейся, глаза б мои вас обоих не видели… Сожрёт тебя если – ну что ж, такова, значит, твоя планида…
Уже третьего дня вершения Дэл утвердился в верности выбора храма. В заднюю – спальную – половину постоя юный маг даже не входил, поддерживал себя пыльцой дикоцвета. Слишком много непрерывно-тонкой работы было над задуманными в локке наворотами. В строгом соответствии с ритуалом, каждые четыре часа, жрец появлялся на передней – созидательной – половине с очередным свитком. Нарочито не проявляя интереса к явным новшествам в творении и брезгливо озираясь, придерживая полы просторной серой мантии, пробирался к очерченному на разделочном столе кварту, подвешивал над ним свиток и, бубня себе под нос выражения, мало похожие на приличествующие обстановке заклинания, удалялся. Однако когда осатаневший от боли Пичуга сорвался с цепей, смёл все станки вокруг стола, сокрушил оба каменных столба, поддерживающих кровлю постоя, и обрушил стену, Хатиман возник на пороге незамедлительно. В чём был – в мягком фланелевом кимоно и мохнатых домашних тапочках на босу ногу. Заклятий творить не стал. Одной рукой прижимая к груди свежий "Вестник Межгранья", а другой нервно почёсывая переносицу сорванным с неё пенсне, ждал. Большего позора, чем быть растерзану на глазах этого ядовитого знатока легендарных битв, и представить было невозможно. Поэтому обуздать взбесившуюся заготовку Дэл всё-таки сумел. Сумел оградиться от камнепада просевшей кровли и взметённых могучим хвостом обломков оборудования. Уже озвученные им здесь свитки содержали поистине бесценные заклинания, и юный боевой маг, удерживающий сегодня на кварте завтрашнего локка, был куда искуснее позавчерашнего недозрелого отрока. Удостоверившись, что мальчишка, к сожалению, сожран не будет, жрец яростно насадил на нос пенсне, взмахнул "Вестником" – разрушений как ни бывало, цепи целёхоньки – и с бурчанием "понаехало тут всяких!", не утруждая себя впечатляющим растворением в воздухе, зашаркал тапочками к молельне.